Герцог

Дорогой Эдвиг, быстро записывал он. Вы отлично отработали гонорар, разъяснив мне, что неврозы можно квалифицировать по неспособности выдерживать двусмысленные ситуации. Я только что прочел в глазах Маделин очевидный приговор: «Трусу не жить!» Ее заболевание — самоочевиднейшее. Позвольте мне скромно признаться, что с двусмысленностями я теперь управляюсь гораздо лучше. Впрочем, рискну сказать, что меня пощадила главная двусмысленность, приводящая в отчаяние интеллектуалов, а именно: цивилизованные индивидуумы ненавидят и отрицают цивилизацию, которая только и делает возможным их существование. А по душе им некое воображаемое положение человека, которое они сами же измыслили и полагают единственно правильным — единственной реальностью человека. Как это странно! Однако самая культурная, отборная и разумная часть общества зачастую и самая неблагодарная. В неблагодарности, впрочем, ее общественное назначение. Вот вам еще одна двусмысленность! Дорогая Рамона! Я очень обязан тебе и прекрасно это понимаю. Пока я, наверно, не вернусь сейчас в Нью-Йорк, но связь буду поддерживать. Господи! Смилуйся! Господи Боже! Рахэм олеину, мелех маймид[242]. Царь смерти и живота!..

Когда они выходили из полицейского управления, брат заметил ему: — Ты вроде бы не очень расстроен.

— Да, Уилл.

В небе над тротуаром и теплым вечерним сумраком пролегли золотистые шлейфы реактивных самолетов, и к северу от 12-й улицы уже сумбурно зыбились огни кабаков, бледное месиво, в котором увязала улица.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно, — сказал Герцог. — А как я выгляжу?

Брат осторожно ответил: — Тебе не помешало бы немного отдохнуть. Может, заглянем к моему врачу?

— Не вижу необходимости. Ссадина на голове перестала кровоточить практически сразу.

— Однако ты хватался за бок. Не дури, Моз.

Уилл человек сдержанный, положительный, трезвый, он пониже брата, зато волос у него погуще и потемнее. Среди таких экспансивных родичей, как папа Герцог и тетушка Ципора, его выделяли тихость, вдумчивость и скрытность.

— Как дома, Уилл, как дети?

— Все хорошо… Чем ты занимался, Мозес?

— Не суди по виду. Не так страшен черт, как его малюют. На самом деле я в хорошей форме. Ты помнишь, как мы заблудились на озере Вандавега? Как барахтались в иле, резали ноги в камыше? Вот это действительно было опасно. А сейчас — чепуха.

— Зачем тебе понадобился пистолет?

— Ты знаешь, что я не больше папы способен в кого-нибудь выстрелить. Ты взял его цепочку для часов, а я вспомнил про старые рубли в столе — и заодно взял револьвер. Зря, конечно. Хотя бы вынул пули. Еще одна блажь. Давай не будем об этом.

— Не будем, — сказал Уилл. — Я совсем не хочу тебя травить. Дело не в нем.

— Я знаю, в чем дело, — сказал Герцог. — Ты тревожишься. — Он умерил голос, чтобы тот не дрогнул. — Я тебя тоже люблю, Уилл.

— Я знаю.

— Да, вел я себя не очень обдуманно. С твоей точки зрения… Да с любой разумной точки зрения. Я привел Маделин к тебе в контору, чтобы ты видел, на ком я женюсь. Было ясно, что ты ее не одобряешь. Я сам ее не одобрял. И она меня не одобряла.

— Зачем тогда женился?

— Бог связывает все, что болтается без дела. Спроси зачем! Уж конечно, он не пекся о моем благоденствии, о моей личности, если на то пошло. Тут можно сказать одно: — Вот красная нитка, связанная с зеленой — или голубой, — интересно зачем? — А потом я убухал все свои деньги в людевилльский дом. Это уже было просто безумие.

— Не скажи, все-таки недвижимость, — сказал Уилл. — Ты не пытался его продать? — Уилл истово верил в недвижимость.

— Кому? И как?

— Составь с агентом опись. Может, я подъеду, посмотрю сам.

— Буду тебе признателен, — сказал Герцог. — Только сомневаюсь, чтобы кто-нибудь в здравом уме купил его.

— Моз, дай я позвоню доктору Рамсбергу, пусть он тебя посмотрит. А потом пойдем ко мне и пообедаем. Мои будут в восторге.

— Когда ты сможешь приехать в Людевилль?