Герцог

Усталый, выпотрошенный, но вовсе не подавленный, Герцог набирал номер брата. Почему-то думалось, что он хорошо себя показал. Само собой, он остался верен себе — нажил новые неприятности на свою голову, и теперь еще Уилл должен внести залог. И все же тяжести на сердце не было — наоборот, он чувствовал почти что избавление. Возможно, он слишком устал, чтобы предаваться унынию. Скорее всего, так: метаболический сброс утомления (подобные психологические толкования ему нравились; приведенное здесь пожаловало из эссе Фрейда о скорби и меланхолии) на время развеял его, развлек.

— Слушаю.

— Можно попросить Уилла Герцога?

Оба сразу узнали друг друга по голосу.

— Моз! — сказал Уилл.

Герцог не мог совладать с чувствами, откликнувшимися на голос Уилла. Памятная интонация, памятное имя мигом всколыхнули их. Он любил Уилла, Хелен и даже Шуру, несмотря на его миллионы, делавшие его чужим. В тесноте металлической будки у него мгновенно вспотела шея.

— Где ты пропадал, Моз? Старуха вчера вечером звонила. Я потом глаз не сомкнул. Где ты сейчас?

— Эля, — назвал его Герцог домашним именем, — ты не беспокойся. Ничего страшного, но я в городе, на 11-й и Стейт-стрит.

— В главном полицейском управлении?

— Небольшое дорожное происшествие. Без жертв. Но меня держат под залог в триста долларов, а их у меня при себе нет.

— Какой разговор, Моз! Мы тебя с прошлого лета не видели. С ума все посходили. Я скоро буду.

Он ждал в камере еще с двумя. Один был пьян и спал в грязном исподнем. Другой был негритянский паренек, совсем юный, в дорогом бежевом костюме и коричневых туфлях из крокодиловой кожи. Герцог поздоровался с ним, но парень предпочел отмолчаться. Ушел в свои неприятности и увел глаза в сторону. Мозесу было жалко его. В ожидании он прислонился к решетке. Не его это сторона решетки, он это кожей чувствовал. Унитаз, голая металлическая скамья, мухи на потолке. Не по его грехам, считал Герцог, такая обстановка. Он тут мимоходом. На улицах, в американском обществе — вот где отбывает он свой срок. Он безразлично сел на скамью. Из Чикаго, думал он, надо уезжать немедленно и только тогда вернуться, когда он сможет быть полезным Джун, по-настоящему полезным. Хватит горячки, надрыва и театральщины с подглядыванием в окна; хватит аварий, обмороков, встреч «ты бьешь — он кричит» и очных ставок. Гул беды в коридорах и камерах, вонь в канцелярии, печать отверженности на лицах, за открывшейся дверью — судьба вот этого мертвецки спящего, залившего подштанники мочой, — имеющий глаза, ноздри, уши пусть слышит, обоняет и видит. Имеющий разум, сердце — пусть задумается.

Устроившись, чтобы не бередить боль в ребрах, Герцог даже умудрился набросать некоторые мысли. В них не было особого складу и уж тем более логики, они просто приходили ему в голову. Такая была система у Мозеса Е. Герцога, и он азартно записывал на колене: Грубый, несовершенный механизм гражданского мира. Что называется, каменный век. Если в основе общественного порядка лежит, по мысли Фрейда, Рохайма и пр., коллективное древнее преступление, когда группа братьев нападает на праотца, убивает и пожирает его, освобождаясь через это убийство и объединенная теперь пролитой кровью, то известный смысл есть в том, чтобы тюрьма сохраняла мрачную, архаическую атмосферу. Еще бы: дикая сила объединившихся братьев, солдат, насильников и т. д. Только это все метафора, не более. Я не могу смириться с мыслью, что мое затмение производно от этого глухого бессознательного мрака. От этой примитивной кровавой каши.

Мы можем сомневаться и отрицать, но заветная мечта человеческая состоит в том, что жизнь может исполниться смысла. Каким-нибудь непостижимым образом. Еще до смерти. Может совершиться не вопреки логике, а непостижимо. Пощаженный этими грубыми тюремщиками, ты получаешь последний шанс познать справедливость. Истину.