Герцог

Она никак не реагировала на него.

— Да, он меня беспокоил.

— Угрожает чем-нибудь?

Герцог, напрягшись, ждал ответа. Она должна принять в соображение алименты — квартирную плату. Она практичная женщина, очень практичная и невероятно хитрая. Но одновременно ее распаляет ненависть, пограничная с безумием.

— Непосредственно мне — нет. Я не видела его с октября.

— Кому же тогда? — нажимал сержант.

Ясно, Маделин сделает все, на что способна, чтобы ухудшить его положение. Она понимала, что ее отношения с Герсбахом дают все основания для дела об опеке, и поэтому извлечет все, что можно, из его теперешней слабины — из этой идиотской накладки. — Его психиатр, — сказала она, — счел нужным предупредить меня.

— Предупредить! О чем, интересно? — сказал Герцог.

Она по-прежнему обращалась только к сержанту: — Что он в возбужденном состоянии. Если вам нужно с ним переговорить, это доктор Эдвиг. Он нашел необходимым уведомить меня.

— Эдвиг — болван, он дурак, — сказал Герцог.

Лицо Маделин полыхало жарким румянцем, горло зажглось, как розовый кварц, и странным светом вспыхнули глаза. Он знал, что она переживала в эту минуту: счастье! Эх, сказал он про себя, руки-крюки, опять зеванул мяч. Противник набирает очки. Она блестяще использовала его ошибку.

— Этот пистолет вам знаком? — Сержант держал его на желтой ладони, валяя пальцами осторожно, словно рыбку, окунька.

Такой силы взгляда, каким она впилась в револьвер, он не знал за ней и в минуты любви. — Так он его, значит? — сказала она. — И патроны? — В ее взгляде была страшная, неприкрытая радость. Губы плотно сжаты.

— Он был при нем. Вам он знаком?

— Нет, но я ничему не удивляюсь.

Мозес глядел на Джун. Лицо у нее опять помрачнело; что-то она хмурилась.

— Вы когда-нибудь подавали жалобу на Мозеса, а?

— Нет, — сказала Мади. — Жалобу я не подавала. — Она резко вдохнула. Что-то у нее было про запас.

— Сержант, — сказал Герцог, — я же говорил: жалобы не было. Спросите — хоть одну выплату я пропустил?

Маделин сказала: — Я отдала его фотографию в полицию Гайд-парка.

Она заходит слишком далеко. — Маделин! — предостерег он.

— Помолчите, Мозес, — сказал сержант. — Зачем вы это сделали, леди?

— Чтобы не околачивался возле дома. Пусть последят.

Герцог покачал головой, отчасти в укор самому себе. Сегодня он совершил ошибку в духе предыдущего этапа. Для нынешнего дня она нехарактерна. Но старый счет надо оплачивать. Когда ты пойдешь в ногу с самим собой!? — задал он себе вопрос. Когда настанет такой день?

— А он околачивался?

— Его не видели, но я абсолютно точно знаю, что околачивался. Он ревнив и вообще скандалист. У него ужасный характер.

— Однако жалобу по форме вы не подавали?

— Нет. Но, я полагаю, меня оградят от какого бы то ни было насилия?

Она резко это сказала, и Герцог видел, как, слушая, сержант по-новому глядел на нее, кажется, уясняя себе наконец весь ее сволочизм. Он взял со стола свои бен-франклиновские очечки с кругляшками-окулярами. — Никакого насилия не предвидится, леди.

Да, подумал Мозес, он начинает понимать, что к чему. — Я видел только одну пользу от этого револьвера: прижимать бумаги, — сказал он.

Ткнув пальцем в пули и прямо глядя ему в глаза, Маделин впервые обратилась к нему: — Одна предназначалась мне, да?

— Ты так считаешь? Откуда такие мысли, интересно? А кому предназначалась другая? — Он совершенно владел собой, голос был ровный. Он изо всех сил старался вытащить наружу затаившуюся Маделин — Маделин, какой он ее знал. Пока она не отрываясь смотрела на него, румянец сходил с лица и нос уже меньше дергался. Она вроде бы поняла, что должна следить за своим тиком и умерить ярость во взгляде. Все заметнее белело лицо, глаза сузились, застыли. Он был уверен, что правильно понимает их выражение. В них выражалось абсолютное желание его смерти. Это куда больше, чем заурядная ненависть. Это приговор к небытию, подумал он. Способен ли понять это сержант? — Так кому же, по-твоему, предназначался приснившийся тебе выстрел?

Она ничего не сказала ему, просто смотрела теми же глазами.

— На этом кончим, леди. Берите ребенка и ступайте.

— До свидания, Джун, — сказал Мозес. — Сейчас ты пойдешь домой. Папа скоро повидается с тобой. Ну, целуй сюда, в щеку. — Девочкины губы коснулись щеки. Потянувшись через материно плечо, Джун тронула его рукой. — Благослови тебя Бог. — И уже вслед поспешно уходившей Маделин добавил: — Я вернусь.

— Сейчас я кончу ваше дело, Мозес.

— Я должен внести залог? На какую сумму?

— Триста долларов. Только настоящих, а не вроде этих.

— Если можно, разрешите мне позвонить.

Сержант жестом велел ему взять десятицентовик из мелочи на столе, и Мозес между делом отметил, какое у него властное, полицейское лицо. Человек явно с примесью индейской крови — может, чироки или оседж; и один-другой ирландский предок. Бесстрастность изборожденного морщинами, вызолоченного лица со строгим носом и крупными губами — и величавое достоинство мельчайшей, волос к волосу, седой курчавости на голове. Его тяжелые персты указывали на телефонную будку.