Гесериада

В Гесериаде обращает на себя внимание слабое развитие метафоры и неологизма, составитель ее всегда довольствуется простейшими лексическими средствами, самыми обычными метафорами, даже в тех редких сценах, где поэт глубоко взволнован поэтическими образами; характерное для монгольской поэзии чувство меры и резкое преобладание способности осветить внутреннюю динамику явлений над эллинским уменьем выявить те же явления в их пластической статике.

Такова, например, сцена прощания Гесера с любимым витязем, старцем Царкином, перед выступлением в поход (песнь IX):

«Когда собрались витязи, и государь приказал окончить в двенадцать месяцев предстоящий поход, который мог продолжаться двенадцать лет, старец Царкин сказал ему:

— Богдо! Мне уже 80 лет, но я желал бы еще раз быть свидетелем грозной битвы. Посылая тебя в мир, Хормуста-тэнгрий предопределил тебе две великих войны; одна была начата ширайгольскими ханами, другая начинается теперь. Много дней видел я, и уже не долго мне жить. Позволь же, государь, сопутствовать тебе на брань.

Так сказал печальный старец, и сам государь не мог удержать слез.

Тогда выступил витязь Нанцон и сказал:

— Ты всегда был послушен государю: что же теперь прекословишь его указу?

На это возразил старец Царкин:

— Что думаешь ты обо мне, пятнадцатилетний Нанцон? И я, восьмидесятилетний Царкин, согнулся под бременем лет, и чалый мой конь от старости едва щиплет траву... Но я хочу опять сразиться на глазах у государя, в одном ряду с тобою, мой милый Нанцон.

Так скорбно говорил он, и все витязи прослезились вместе с ним. Тогда Богдо, отдавая старцу свою одежду, сказал:

— Царкин, мой возлюбленный! Ты говоришь истину. Но ведь ты всегда уважал мои приказания: останься же здесь и береги народ.

— Священны твои слова, Богдо! — отвечал Царкин. — Если и в дни моей юности я всегда был покорен твоим повеленьям, то может ли преступить их дряхлый Царкин? Кости мои иссохли, в жилах остыла черная кровь, старость преклонила меня к земле. И вот хотел я выйти в ратное поле, чтобы умереть пред твоими очами. Но тебе угодно повелеть: Царкин, ты уже не имеешь сил, останься дома. Так. Сила моя износилась. Я остаюсь...»

Переходя, наконец, к оценке и определению Гесериады по ее внутреннему содержанию, невольно задаешься вопросом: почему, с одной стороны, это произведение так популярно среди широких масс монгольских народностей, и чем оно, с другой стороны, так вооружило против себя господствующую школу буддийской религии? В нем не увековечено никакого великого исторического события из жизни монголов, но никто не показал в нем и столь серьезных антибуддийских или революционных тенденций, которые были бы достаточны для того, чтобы возбудить неприязнь и даже гонение со стороны господствующего класса буддийской иерархии. Но и популярность Гесериады в народных массах, и неприязнь к ней у буддийского духовенства — это факты, а следовательно, в самой Гесериаде надо искать и их объяснения.

Отсюда ясно, что Гесериада нуждается в доследовании именно с той стороны, которая меньше всего обращала на себя внимание, а именно, со стороны выраженных в ней социальных отношений. При первом же взгляде на ее содержание с этой новой, затененной и незамеченной стороны нельзя не обратить внимания на второго после Гесера героя Гесериады, князя Цотона, этого представителя темной, злой силы, борьба с которым проходит через все сказание. Цотон изображается злым тираном, и вот что составитель сказания говорит о нем устами Гесера (песнь IX):

«Государь десяти стран света, вместе со своим старшим братом Цзаса-Шикиром, возвратился в свою ставку, в город с храмами, тридцать крат удвоенными, и со ста восемью сильными крепостями. Там, в просторных покоях, праздновали они торжество радости. Великий Цзаса-Шикир выпил двадцать чаш вина, и вот, узнав князя Цотона, стал требовать его казни.

Тогда сказал государь десяти стран света:

— Полно, любезный мой, Цзаса-Шикир! Его не следует казнить. Дух Цотонов блюдет наш сон и напоминает о наших обязанностях в минуты забвения. Вот и теперь (даже этим предательством своим) Цотон доставил нам случай наслаждаться настоящим пиршеством. Цотон всему виновник. Злонравный Цотон — это один из тысячи моих образов-хубилганов. Лишась моего благоволения, этот коварный давно бы исчез. Сами теперь судите, для чего же я сохраняю его?

Все умолкли».

Почему же умолкли все витязи? Потому, разумеется, что всем им все стало ясно до очевидности: одного Цотона уничтожить легко, но бесполезно, потому что он только образ, тип, представитель множества подобных носителей зла, а с ними-то и надобно вести настоящую повседневную и упорную борьбу при помощи того же Цотона, который «блюдет наш сон и напоминает о наших обязанностях в минуты забвения».