Гесериада

Улан-Нидун седлает рыже-чалого коня, надевает свой скрытый белый панцирь, берет свои заранее приготовленные доспехи и, подъехав к своему Цзасе, задает ему тот же вопрос, что и перед тем Банджур. И Цзаса велит ему обернуться с быстротою кречета, поражающего хармай у истоков реки Хатунь. Отправившись Улан-Нидун, по примеру Банджура, совершил налет на Шара-герту-хана и возвращается с таким же успехом и добычей, как и Банджур. Преследовать его пустился по назначению Шара-герту хана, Ай-Хонхоров сын, Шимцу, который и настиг его при спуске с Элесту-улы. Едет он вслед за Красноглазым и в тех же словах, как перед тем Шестипалый, высказывает свои сетования:

— Ладно, — заключил он. — Если ты не согласен возвратить наш табун, то как богатырь становись: я как искусный стрелок буду стрелять! А нет — стану как богатырь я: стреляй ты как искусный стрелок!

— Одобряю! — отвечает Красноглазый. — И, чтобы ты не счел меня трусом, пусть я буду стоять перед тобой как богатырь, а ты стреляй как искусный стрелок. И он остановился с видом богатыря, но едва, лишь Шимцу, с видом искусного стрелка натянул свой лук и стал целиться, как Улан-Нидун раскрыл свою пасть величиною с большую сковороду и, вращая своими красными, огромными, как суповые чашки, глазами, разразился громким хохотом:

— Ну-ка, стреляй! Ха-ха-ха!

У Шимцу дрогнуло сердце, и стрела его пролетела над головой Красноглазого.

— Так-то, негодный, не за мной ли теперь очередь? — говорит Красноглазый. — Отойди на расстояние замедления скорости моей стрелы. Я сорву тебе маковку, и ты, негодный, умрешь только тогда, когда, опрокинувшись, поднимешься, поедешь и подробно расскажешь о моих делах трем ширайгольским ханам. Тут только настигнет тебя яд моей стрелы!

Улан-Нидун выстрелил и попал так, как и говорил. Шимцу упал, поднялся и, безумно озираясь и цепляясь за гриву своего коня, доехал домой, подробно рассказал о поступке Красноглазого и умер, едва проговорив:

— Не настиг ли уж меня яд стрелы этого проклятого?

Красноглазый, следуя предыдущим примерам, разделил и роздал свою добычу, обделив только Цотона.

8 Двойное единоборство Нанцона с Арамчжу и Турген-Бироа

Стали они бросать жребий, кому идти на смену караула, и жребий пал на восьмидесятилетнего старца, Царкина.

— За милого старца поеду я, юноша! — сказал благородный Нанцон, — и, надев все свои доспехи, стал седлать своего саврасого коня. У Нанцона была молодая жена, местная уроженка Монгольчжин-гоа, ханская дочь.

— Милый мой, — сказала она, — не сочти меня неразумной новобрачной, но еще в бытность у родителей мне снился настойчиво повторявшийся нехороший сон: не езди на этот раз, мой родной!

Нанцон согласился остаться. Тем временем приходит Цотон-нойон и говорит ему:

— Что сталось с тобою, родной? Ведь ты рыцарь! Если же по совету жены будешь из страха смерти сидеть дома, то как бы люди не стали над тобою смеяться, сочтя тебя скверным трусишкой.

— Слушай, Цотон-нойон! Чего я не сделал еще свыше сил моего пятнадцатилетнего возраста? — И он твердо решает выступать, а жена со слезами говорит:

— О, если б хоть этот единственный раз ты вернулся домой, мой милый! Другого не чаю!

Нанцон поехал, взобрался на вершину Элесту-улы и оттуда, по примеру Улан-Нидуна, совершив налет на Хара-герту-хана, возвращается обратно. На переправе через Элесту-улы его настигает погоня, настигает Хара-герту-ханов Арамчжу, сын Рахаев. К чему перечислять подробности? Произошел такой же заклад-уговор.

Стоя у Арамчжу под прицелом, Нанцон помолился Гесерову гению-хранителю, и тот пронес стрелу над головой Нанцона.

— Теперь не за мною ли очередь? Мне, юноше, слава прежде всего! — и он насквозь стрелой пронзил по самой середине и панцирь, и человека.

Забрав и коня, и панцирь убитого, по дороге Нанцон сейчас же подумал:

— Если я возвращусь, убив всего одного человека и с одним всего табуном, то разве не станут смеяться надо мной тридцать богатырей моего Гесер-хана? Станут смеяться люди и во всем великом улусе, говоря: похоже, что Нанцон не смог переведаться с неприятелем, убил всего одного человека и возвратился назад!

С этими мыслями он вторично совершил нападение. Он ударил на Агулайн-Турген-Бироа, изрубил у него десять тысяч воинов, связав их головы за косы в пучки и привязав к хвосту своего саврасого коня; порубил у него девять Иде-чанакчинов, скосил девять бунчуков-знамен, угнал девять табунов коней-меринов и возвращается.

На переправе через Элесту-улу его догоняет Агулайн-Турген-Бироа.

— Тибетский воришка! — говорит он. — Если б и была война, то у трех ханов не было совместных с союзниками битв; если б и было побоище, то у трех ханов не было совместного побоища. Разве ты не знаешь сына непальского хана, Турген-Бироа? Как же ты смел оборвать у меня волос бунчуков, изломать древка моих знамен? Добром вороти мой табун, а не то горе тебе!