Гёте. Жизнь как произведение искусства

Новое увлечение настолько затягивает, что вести из Франкфурта оставляют его равнодушными. На новость о помолвке Лили он отвечает Иоганне Фалмер: «О Лили больше ни слова, эта история осталась в прошлом»[561]. И в тот же день Августе цу Штольберг: «Мое сердце, мой разум – не знаю, с чего начать, столь многообразны мои нынешние обстоятельства, новые и переменчивые, но прекрасные»[562].

Теперь же «обстоятельства» его жизни таковы, что ощущение духовной близости с Шарлоттой в нем самом порождает тревожные, едва ли не мистические настроения. В середине апреля 1776 года он откровенно признается в этом Виланду: «Я не могу объяснить себе ту значимость, ту власть, которой эта женщина обладает надо мной, иначе, чем переселением душ. Да, когда-то мы были мужем и женой! И вот теперь мы знаем друг о друге, окутанные духовным туманом. Я не знаю, как нас назвать: прошлое – будущее – вселенная?»[563] В эти дни он просит Шарлотту прислать ему список одного своего стихотворения, которое он не может найти у себя. «Пусть оно будет написано твоей рукой – и я оставлю тебя в покое»[564]. Это стихотворение так никогда и не было опубликовано при жизни Гёте:

О, зачем твоей высокой властью
Будущее видеть нам дано
И не верить ни любви, ни счастью,
Как бы ни сияло нам оно!
О судьба, к чему нам дар суровый
Обнажать до глубины сердца
И сквозь все случайные покровы
Постигать друг друга до конца![565]

Эти строки написаны примерно в то же время, что и процитированное выше письмо Шарлотты к Циммерману. Очевидно, он все же не смог постичь ее душу «до конца», как ему этого хотелось. Есть в этом стихотворении и намек на то странное чувство перевоплощения душ, в котором Гёте признается Виланду:

Что же нам судьба определила?
Чем, скажи, ты связана со мной?
Ах, когда-то – как давно то было! —
Ты сестрой была мне иль женой…[566]

В одном из первых писем Гёте называет ее «умиротворительницей». В дальнейшем он также хочет видеть ее в этой роли. Была ли фон Штейн довольна таким распределением ролей, мы не знаем, так же как не знаем, не показались ли ей слишком нескромными эти строки:

Жар кипящей крови охлаждала,
Возвращала в бурю мне покой,
К новой жизни сердце возрождала,
Прикоснувшись ангельской рукой.
И легко, в волшебно-сладких путах,
Дни текли, как вдохновенный стих.
О, блаженна память о минутах,
О часах у милых ног твоих,
Когда я, в глубоком умиленье,
Обновленный, пил живой бальзам,
Сердцем сердца чувствовал биенье
И глазами отвечал глазам![567]

Ей и в самом деле приходилось его усмирять, снова и снова напоминая о границах приличий. Однажды после встречи с ней он пишет: «Когда я пытаюсь закрыть от Вас свое сердце, мне всегда становится не по себе»[568].

Жена, мать и наперсница высоконравственной и строгой герцогини, Шарлотта очень волновалась за свою репутацию. До сих пор у веймарских сплетников не было поводов судачить о ее любовных приключениях. Ее городская квартира располагалась неподалеку от дома Гёте, но она избегала встреч наедине и предпочитала принимать его у себя в присутствии детей или других гостей. Муж, впрочем, чаще всего отсутствовал. В своем поместье Гросскохберг она могла скрыться от назойливых наблюдателей, и иногда проводила там многие месяцы. Для графини Гёрц причина такого уединения была очевидна: «Говорят, Лотта останется в деревне на всю зиму, чтобы дать утихнуть сплетням и пересудам»[569]. Впрочем, возможно, это, наоборот, служило новым поводом для наговоров.

Примечательно, что Гёте после визита к Шарлотте нередко наведывался к Анне Амалии, словно стараясь соблюсти некое важное для него равновесие. Есть также основания полагать, что Шарлотту это не радовало. Однажды, в очередной раз вернувшись из замка Эттерсбург, где проживала Амалия, Гёте пишет Шарлотте: «Теперь я вижу, что мое присутствие ей в тягость»[570], и в дневнике под символом солнца (обозначавшим Шарлотту) помечает: «затмение»[571]. В то же время о визите в замок Эттерсбург он пишет: «Волшебная ночь»[572]. Действительно ли у Шарлотты были причины для ревности, и у Гёте был роман с Анной Амалией, мы не знаем, хотя уже тогда находились люди, дававшие понять, что им обо всем известно.