Гьяк

Потом уж, значится, уж после того, как жандармы приходили и всех перебаламутили, больше дурного сделали, нежели хорошего; игумен тутошний, из монастыря, взял и попросил двоюродного брата матери Василиса помочь ему, позвать разбойника, чтобы тот зашел как-нибудь вечером к нему поговорить. Так оно и случилось, пришел Василис с дядей к игумену поговорить, и игумен-то ему и сказал: Василис, ты же еще парень молодой, не ломай себе жизнь из-за одного проступка, посмотри, лучше тебе пойди сдаться, а я замолвлю за тебя пару добрых слов, чтоб смягчить наказание. Ты пока еще не очень много успел натворить, даже если тебя в тюрьму и посадят, то вскорости выпустят. И Василис, говорят, стал думать, потому как слышал всякое о разных там делах и начал уже бояться. Но тут влез его дядя и сказал, мол, было у нас говно с одной стороны, и сделал вот так вот рукой, будто одну щеку утирает сперва, а потом другую, что ж, у нас теперь с другой стороны будет? Ну, то есть будто хотел сказать, что мы стыда натерпелись, когда ты в горы подался, а теперь еще терпеть от того, что ты сдашься? И Василис это близко к сердцу принял, потому как он детина был хоть куда, да еще дерзкий такой, и стыдно ему стало от дядиных слов, и говорит он: не буду сдаваться. Потом уж жандармы издали приказ, объявили его в розыск, и так он потихоньку понял, что, если бы остался в этих краях, его бы схватили, так что пошел он за гору, в сторону Коккино. И там-то он нашел однажды двух братьев, пастухов. Они со страху помогли ему, собрали поесть, выпить, но, видно, что-то в вино ему подсыпали, так что он уснул мертвецким сном. А покуда он спал, они ему голову камнем размозжили. Награды они, говорят, никакой не получили, потому как были не из нашенских, чужие, из Фессалии. Сбросили его в сторону и пошли к жандармам, рассказали им, что и как, мол, испугались мы этого вора и порешили его, а начальник-то, хитрец, и говорит им: вот и хорошо, оставьте его, я сам обо всем позабочусь. И в итоге орден-то он сам и получил.

Как только я все это выслушал, аж взвился от гнева. Говорю матери, я это так не оставлю. У меня и брата убили, и отца покалечили, кто-то дорого за это заплатит! Мать повисла на мне. Говорит, мальчик мой, богом тебя заклинаю, не надо впутываться еще и тебе, с нами уже и так беда приключилась, как бы не было еще одной. Я на войне тебя не потеряла, неужто мне, бедной, придется здесь тебя потерять? Но я и слышать ничего не хотел, да еще мой брат, Коцос, меня подстрекал, все говорил мне: знаю я, кто сказал жандармам про нашего отца, знаю я и как их самих звать-то, пойдем-ка к ним. Посидел я, покумекал и так и сяк, но опять-таки успокоиться все никак не мог. У меня внутри все кипело. Я там воевал три года, прошел там вот через всякое разное, а теперь вернулся – а дома разруха. И хоть я своего названного брата любил больше, чем родного, больше всего меня задело, что отца покалечили, потому как Василис, хоть я и сочувствовал ему, все ж таки, по-моему, так и не совсем прав был в этой истории. Ну, значится, решил я пойти и убить этого иуду, который отца предал, да еще тех двух жандармов, которые его изувечили. Жили те, значит, в Мартиносе, там еще отделение у них было.

На следующий день рано-рано пошел я к Минасу Дрицасу, Стаматису Хасиотису и Никосу Брехуну, как его кличут. Мы с ними в Малой Азии были с самого начала и столько всего вместе прошли, что стали друг другу больше чем семья. К тому же они мне должны были, потому как, когда мы отступали, они по своей собственной вине отстали и заблудились, а я тогда сам за ними вернулся, один, с двумя мулами, и отыскал их. И ежели бы не я, так они бы так там и стояли, пока их турки бы не прирезали. Зашел я, значится, за ними, собрал всех в доме, на сеновале, и говорю им, так, мол, и так. Вы со мной пойдете и поможете, и никаких оправданий я даже слышать не хочу. Они, слава богу, сразу же сказали: Яннис, мы пойдем с тобой, куда ни скажешь. И не только потому, что долг наш перед тобой мы и за тыщу лет не оплатим, но потому, как мы столько всего вместе прошли, что теперь негоже нам друг дружку бросать. И сели мы и придумали план, как сначала нападем на жандармов, а затем вернемся сюда и убьем и предателя. И страху у нас не было нисколечки, ведь мы такие вещи уже не раз и не два делали, ведь там, где мы были, мы как шакалы были, ко всяким дикостям были привыкши. Определились мы, значит, в какой день убивать пойдем, разошлись и условились, что до того самого часа не будем больше встречаться, чтоб никто не догадался, что мы что-то затеваем.