Гьяк

Я тоже однажды видел. Правда, вот те крест. А как спасся-то – чудом только! Шел я, значится, как-то вечером из Алогопатисьи, ну, там, где теперь перекресток, чтоб к Хильяду ехать. Отец меня туда послал, осла перевязать. Так у нас тогда водилось. Привязывали мы их в одном месте на веревке, посвободнее, так что животное там паслось вокруг и выщипывало все, наподобие гумна. А потом, на тебе, приходили мы, отводили его подальше и перевязывали на новое место. Ну, короче говоря, отправился я уже поздно, и пока я дошел дотудова, да дело сделал, да стал обратно собираться, уже смеркаться начало. Говорю я сам себе: давай-ка пошевеливайся, Стаматис, как бы тебя ночь не застала, так что и домой не сможешь вернуться. Думаю я так-то, значится, по большой дороге уж не успею вернуться. Ладно, говорю, срежу через рощу, есть там тропинка одна, выйду прямиком к святой Параскеве, а там, даже ежели и ночь меня застигнет, я уж и море увижу, так что и дорогу смогу отыскать. Так-то рядом там загонов овечьих не было, так что собак не надо было бояться, я и пошел бодрячком.

Иду я, значится, вот тута вот срезаю, прохожу прямо над Каниской и выхожу в Айтолими. Но я плохо рассчитал-то, вишь, потому как Айтолими смотрит на запад, а в том месте, где я шел, солнце уже скрылось, так что там темно стало. Где уж мне было тропинку разглядеть, где уж дорогу разобрать! Двинул я наверх, на хребет, прям через ежевику. Мне уж никак нельзя было больше мешкать, иначе бы на ощупь идти пришлось. Раз-два, я уже полпути наверх прошел, как слышу позади себя – какая-то возня. Я вот так вот – раз! – посмотрел. Нет ничего. Да ладно, говорю, я, должно быть, камень какой пнул ногой, когда наверх поднимался. Прошел еще пару шагов. Опять то же самое. Забеспокоился я. Да, наверно, собака какая, думаю. Взял палку, стою. Тю-тю-тю, позвал я. Ничего. Тишина. Ни лая, ничего. Опять. Смотрю. Да что мне было глядеть-то? Я разве мог что увидеть? Я даже куда ногу ставить, и то не мог разглядеть хорошенько. Говорю себе: это все в голове у тебя, Стаматис, давай, пошевеливайся, не теряй времени. И вдруг, когда я должен был уже обратно повернуть, слышу: тарарарура, тарарарура. У меня кровь в жилах застыла. Коленки у меня подкосились. Тарарарура, тарарарура. И снова шум, будто шаги чьи-то по камням шелестят. И все ближе становятся.

Я так перепугался, что аж застыл на месте. Ни вперед не мог пройти, ни назад обернуться, чтобы посмотреть, что там. Я одно только знал, что не человек это, потому как тогда, видишь ли, народ ночью не шастал. Да еще в такой глуши, где я был. Перекрестился я, говорю про себя: Боженька, помоги мне ноги унести. Только я сказал это, как раз! будто кто-то тяжесть с меня снял и вперед меня подтолкнул. Снова начал я идти, побыстрее, но от страха у меня все ноги заплетались, и я спотыкался. Ночь была, так что я вообще ни зги не видел. Ой, мамочки! Сердце мое билось как барабан. Ну, короче говоря, вышел я на хребет, говорю: Матерь Божья, ну, сейчас будет мне посветлее, будет видно. И там я снова это слышу, совсем рядом: тарарарура, тарарарура. Беги, беги, козленочек. Ежели я захочу, так, думаешь, не догоню тебя? Поднял я палку и ударил в ту сторону, где голос услышал. Тарарарура, тарарарура. Глупый ты птенчик, говорит он мне, ты что думаешь, я собака какая, что палки испугаюсь? И я вот так вот делаю, поворачиваюсь и вижу его прям перед собой. Черный, морда, как у собаки, с такими рогами, наподобие коровьих. Он хохотал, так что виднелись зубы.

Меня мороз продрал, потому что в эту минуту я вспомнил, что говорили, будто в этих местах давно уже один разбойник помер, а поскольку его не закопали в землю по-человечески, он бродил по ночам, как вурколак. Что молчишь, козленочек? По моим владениям бродишь и даже слова не скажешь? Обижаешь ты меня. Тарарарура, тарарарура. Я делаю пару шагов назад, потому как тот слишком близко ко мне подошел и его дыхание воняло чем-то, как порох. Говори, козленочек, или я язык твой сожру. Я весь трясся и все назад пятился, и вот так вот я шел все назад, назад, пока не споткнулся и не начал катиться по всему склону в сторону деревни. В какой-то момент остановился я, хотел подняться, как вижу, сидит он на корточках передо мной, протягивает мне руку, всю в когтях, и говорит: давай я помогу тебе встать, козленочек. Ты даже ходить-то не умеешь. Как только меня Господь надоумил, так что я совсем было уж хотел руку ему протянуть, но назад ее отдернул. Потому как говорят, что ежели заговорить с ним или коснуться его, тогда он получит власть делать с тобой что хочет. А ежели нет, если ты крещеный, он может все говорить-говорить, но рукой коснуться не может.