Гьяк

Встаю я еле-еле и даже не смотрю никуда, начинаю бежать в ту сторону, где горела лампадка в придорожной часовенке, на краю деревни. Меня царапали колючие кусты и камни, а я так старался, что мне это все равно было. Но и тот не отставал, приближался ко мне и все говорил мне разные вещи. То младенцем плакал, то кричал, как старуха, то блеял, как козел и собака одновременно, да все говорил мне, издевался, нет, мол, тебе спасения, я сожру твою печень, чесночная ты душа, дом твой найду, и пока вы спать будете, всеми вами и поужинаю. Он, вишь, хотел заставить меня с собой заговорить, чтоб я просил его оставить меня в покое. Я же взял ноги в руки и несся как сумасшедший. Когда луна взошла, я уже почти до деревни добежал, но дыхание у меня сбилось, так что я думал, все, упаду прям здесь наземь, здесь и концы отдам. И пока я вот так вот делал, чтоб голова перестала кружиться, хоп! – опять он передо мной. И теперь его еще лучше было видно, потому как лунный свет появился. Я никогда его не забуду. На нем была разодранная рубашка, а снизу был он вообще совершенно голый. Тарарарура, козленочек, говорит он мне. Думаешь, ты от меня сбежал? Скоро, скоро ты подохнешь. На войне. А потом уж я тебя разыщу, дырки в твоих костях проделаю и смастерю из них дудочку. Начал я снова бежать, и пока я понял, что он больше за мной не гонится, я уже добежал до кофейни Василиса, что на площади. Он, видишь ли, в деревню не заходил, потому как была она освященной по обряду. Освятил ее владыка миром и всяким таким прочим из Константинополя, а такой запах тот на дух не переносит.

Как зашел я домой, мать меня увидела, одежда – в клочья, она и давай меня бранить. Я – молчком. Что мне сказать-то было? Я так перепужался, что у меня язык к небу прилип. Пошел я прямиком к иконам, перекрестился и весь вечер отченаш читал. А из дома я ночью больше даже и думать забыл выходить.

Где-то через год взяли наш призыв, боевая подготовка и быстренько на малоазийский фронт. Я-то уж и не сомневался даже, что помру, потому как говорят, что последнее слово, которое вурколак тебе скажет, всегда правда, так что меня это и не заботило. Я так сказал, что, мол, уберечься я не смогу, и ежели суждено мне умереть, так пусть я умру стоя. Так я и был везде первым, и все меня за храбреца держали.

Что? Эй, ну разве это возможно, ах ты, дурачок, чтобы я умер, а сейчас с тобой разговаривал? Да не знаю почему. Я совсем там веру потерял. Может, и поэтому. Такие вещи я и сам там вытворял и повидал, что понял – нет хуже чертей, чем люди.

Баллада