Гьяк

По вечерам, когда прохожих темень разгоняла,
и все скорей спешили в дом, чтоб у огня собраться,
чтоб не застала темнота на улице крещеных,
чтоб из опасных мест уйти в час неурочный,
тогда и я спешил к огню, скорей, к теплу лампады,
чтобы под красный угол сесть и съесть свой скромный ужин.
А дед брал стул свой и садился рядышком со мною,
он говорил-пришептывал на странном на наречье,
рассказывал истории и чудеса из детства.
Рассказывал о домовом, что портил все упряжки,
о страшном черте маленьком, его он встретил ночью,
стоял тот черт на корточках на крупе на ослином.
Рассказывал мне, что у нас, на наших землях темных,
Харон[17] свой правил черный бал, точил всех подчистую,
но мертвые у нас в земле чегой-то не держались,
а все вставали из могил своих – такое дело.
Веревкой толстой потому и руки им вязали,
и потому в могилы вниз лицом закапывать их стали.
Но если будут мертвецы толкаться, чтобы выйти,
тогда в могилу им воткнут стальной нож с ручкой черной[18],
чтоб протыкал их каждый раз, как вылезти замыслят.
И страшно было мне, но не просил я дедушку замолкнуть,
меня внутри, точно червяк, точило любопытство.
Зачем же мертвецы встают и ходят по дорогам?
Старик вытягивал к огню поближе свои ноги
и начинал мне говорить, рассказывать былое:
Харон шел мимо как-то раз, печальный и тяжелый,
путем он долгим долго шел, томила его жажда,
остановился он испить водицы из колодца.
Берет веревку он с седла, черней, чем его сердце,
сплетенную из двух, из трех, да из десятка прядей,
из черных кос одной вдовы да плакальщицы горькой.
Крепка веревка при дожде, при солнце и при плаче.
Как слышит причитания, сжимается, кусает
и жалит, будто черная гадюка, своим жалом.
Парней он вяжет к елочкам, к соснам он вяжет девок,
а маленьких младенчиков к кустам он низким вяжет.
И обратился он к коню, к Гривасу расписному:
 – Пойду к колодцу за водой, наполню бурдюки нам,
напьешься ты, напьюсь и я, устали мы с дороги.
Колодец далеко стоит, на краешке обрыва,
я сам пойду туда один, водицы принесу нам.
А ты постой и посмотри, пусть мертвые не плачут,
пусть не пугают наш родник, овраг пусть не пугают,
не то вода-то вспять пойдет, иссякнет и колодец.
 – Иди, испей, да принеси и мне воды студеной,
чего впустую говорить, смотрю я за рабами.
Заткнул за пояс острый нож, за спину лук повесил,
и драгоценный свой бурдюк он взял и в путь собрался.
Сквозь тернии шагает он, с камня на камень скачет,
и там, где был уже обрыв, он встал да и помедлил.
Как море, был глубоким он, как ворон, был он черным.
Содрогнулся тогда Харон, но мучит его жажда —
студеная вода на дне колодца блещет.
Он ставит ногу правую, которой царей топчет,
и по тропинке по крутой он начал вниз спускаться.
Даже с десяток саженей пройти он не успел так,
как слышит из оврага он, как кто-то молвит слово,
поет, как птица, да кричит, как филин полуночный.
Зовет он верного коня, Гриваса вопрошает:
 – Я наказал тебе смотреть за ними – мертвецами,
пусть не пугают мне родник, чтоб не иссяк колодец.
Но у тебя они кричат и речи произносят.
А вороной ему в ответ заржал и отвечает:
 – Ни звука нет от мертвецов, они спят, как младенцы.
А ежели ты услыхал плач, крики, причитанья,
в овраге лучше погляди, найдешь, кто слезы льет там.

Налево смотрит – никого, направо – ни души там,
вниз посмотрел в расселину, на самое дно бездны,
вдруг видит: девица сидит, малютка, словно птичка,
на ней зипун черней земли, черный как смоль платочек,
и воду черпает она, кувшины наполняет.
Уж подивился тут Харон девице с храбрым сердцем,
спустилась в самый низ она по острым да по скалам,
куда не всякий дикий зверь осмелится спуститься.
Тогда задумал дело он, замыслил он такое,
чтоб поднесла ему со дна воды сама девица,
ведь беспросветной бездны той шибко Харон боялся.
Свои он кудри распустил, грязью лицо измазал,
чтоб не узнала так его по внешности девица,
чтоб не увидела, что он – Харон, и не сбежала.
И голос он другой берет – послаще, поприятней,
такой, каким обманывал он воинов-героев,
чтоб те бежали выполнять все дикие приказы.
 – Здравствуй, девица милая, здравствуй, красавица,
ты храбрая, как молодец, удалая, как парень,
и не страшишься ты ступить в глубины бездны черной.
Пусть справедлив и милостив Господь к тебе да будет!
А я вот что тебе скажу, прошу одной услуги.
Я из чужбины путь держу, уж месяцев с десяток,
иду родных я повидать, соскучился по дому,
а путь мой труден и далек, а путь мой весь тернистый.
Сносились башмаки мои, босой брожу по свету,
кровью и потом с ног моих окрасил я дороги.
Устал бродить я и решил немного отдохнуть здесь,
бурдюк свой приложил к губам, но нету в нем ни капли,
и словно жжет огонь дрова, так жжет меня и жажда.
От этой муки я прошу тебя меня избавить,
ты наполняешь свой кувшин, так дай и мне немного —
нельзя страннику отказать в воде, еде и крове.
Два глаза снизу в бездне той, среди теней тех темных,
сверкнули, словно звездочки на темном небосклоне,
когда девица подняла свой взор, чтобы увидеть,
того, кто говорит с ней так, как с матерью ребенок:
 – Хоть и запачкал ты лицо, хоть кудри распустил ты,
узнала я тебя, владыка царства мертвых.
И как гремят булыжники, что катятся с горы вниз,
таким выходит из груди твоей твой сладкий голос.
И даже если ты хотел свой голос сделать кротким,
уловки все твои скорей разбойникам подходят,
но ты не сможешь обмануть и малого дитяти.
Дурным, осиплым голосом ты все одно вещаешь,
ты выпускаешь из себя треклятое дыханье.
Как долото, когда долбит и крошит твердый камень,
так голос твой стучит в ушах людей, кто его слышит.
Но ты поближе подойди, тогда меня узнаешь
и уж не будешь вдругорядь просить моей услуги.
Если водицы просишь ты, чтоб вдоволь сам напиться,
песка кувшином зачерпну, тебе в бурдюк насыплю,
чтоб рот тебе песком забить, чтоб иссушить его враз
так же, как ты мне иссушил несчастное сердечко.
Четыре месяца назад, да в прошлое-то лето,
ко мне ты гостем в дом пришел, тебя я угощала.
И как родного приняла, в дверях с тобой обнялись,
и в дом когда ты заходил, прошел ты под подковой,
на стол тебе я собрала, чтоб ты поел на славу,
и мясо было там, и хлеб, и лучшее винишко,
а как поел ты и попил, а спать хотел ложиться,
то простыни невестины тебе я постелила.
Но сердце черное твое насытиться не может,
и утром, как проснулся ты, то снова был голодным,
родного мужа моего ты разодрал и слопал,
словно собака дикая, которая хозяев
не признает, бросается на тех, кто ее кормит.
Ведь ты из своры из дурной, ведьмино ты отродье,
уж лучше б ведьма та тебя в пеленках задушила.
Словно огонь, так в голове зажегся гнев Харона,
а рот его наполнился вдруг желчью, словно ядом.
Мысли кружатся в голове по кругу, словно змеи,
Он хочет лук взять со спины, из колчана взять стрелы
да прямо сердце девушки пронзить стрелою тонкой.
Но сам Харон – как океан, Харон сам – будто ветер,
легко разгневался Харон, легко он и остынет,
ведь либо от морской волны, либо от долгой ласки,
камни стираются во прах, скалы – в мелкую гальку.
И как собрался он ответ сказать ей, так вздыхает,
будто с печалью, чтобы гнев покрыть свой так лукаво.
 – Права сто раз ты, тыщу раз права, что рассердилась,
права, что ты печалишься за все, что приключилось.
Но прежде чем ответ давать, прежде чем я отвечу,
женщина, ты свои проклятья придержи-ка.
Как занимается заря на светлом небосклоне,
как только отступает тьма и землю ранит светом,
мутнеет разум мой тогда, темнеют мои мысли,
и в друге вижу я врага, в знакомых – незнакомых.
Вот потому, когда я на кровати приподнялся,
твой муж заметил и пришел спросить меня, что нужно,
не нужно ли мне что-нибудь, чего душа желает,
я не признал его совсем и принял за бандита,
так что болезнь в него вдохнул и невзначай убил так.
Когда совсем уж рассвело, я понял, что наделал,
тогда и медлить я не стал и сразу дом покинул,
уж так мне было совестно, уж так меня давил стыд.
Вот потому-то говорю, ты не серчай напрасно,
тебе я горе причинил, я знаю. И я каюсь.
Собралась девушка в ответ сказать, но промолчала.
Затем опять же говорит, но голоском другим уж:
 – Я принесу тебе воды, чтоб ты напился вдоволь,
чтобы потом вдвоем с конем ушли вы восвояси,
но я за это попрошу в обмен мне дать подарок.
И улыбнулся тут Харон, кричит и говорит ей:
 – Наполнить твой кувшин готов я до верха, до края,
и золотом и серебром тебе его забью я,
и тканями дамасскими, сирийскими шелками
укутаю я и кувшин, и ту, что его носит.
 – Приданого, шелков, монет не нужно мне, несчастной,
прошу я только одного – верни родного мужа.
Ты из земли его возьми, из темной из могилы,
чтоб сладко целовала я уста его рдяные,
тогда и я тебе кувшин влагой живой наполню,
и принесу, чтоб промочил свои сухие губы.
 – Клянусь я камнем, где стою, деревьями, что вижу,
клянусь, что мужа твоего верну я в мир обратно.
Когда бурдюк, полный воды, сожму в своей руке я,
тогда и мужа своего сожмешь в своих объятьях.
Берет кувшин она, и до краев наполнила бурдюк свой,
и, как младенца, понесла его в своих объятьях,
шагает все вперед она, и пропасть не страшна ей.
Не быстро и не медленно идет она по скалам,
а так, как в церковь шла к венцу, когда была невестой.
Но вместо красочных одежд на ней платочек черный,
а вместо жениха с отцом Харон ее встречает.
Но с песнями идет она, идет она с улыбкой,
а в голове ее звучит мелодия со свадьбы.
И не боится пропасти, не страшно ей подняться,
ведь там, в конце ее пути, Харона дар обещан.
 – Возьми, испей, и как вода вольется в рот прохладой,
так влей и ты подарок свой ко мне скорей в объятья.
Харон берет бурдюк с водой, открыл его зубами,
он жадно, ненасытно пьет и все допил до капли.
 – Уж очень мне понравилась холодная водица,
поэтому я для тебя сейчас достану мужа.

Как только на землю легли слова из уст Харона,
так стали вдруг они расти среди камней, как семя,
корни пускают в глубину, нутро земли пробили.
Трещат деревья в вышине, трещат кругом и скалы,
земля разверзлась и готова в муках разродиться,
и вот из чрева из ее выходит славный парень.
Харон махнул ему рукой и кажет на девицу:
 – Вот и жена твоя, смотри, идите обнимитесь.
И голову склонил мертвец, приказам был послушен
и потащился медленно к своей жене любимой.
 – Мой Константин-то[19] был с густыми волосами,
а этот лысый, погляди, этот – совсем другой муж.
 – Твой это муж, тот самый он, второй раз он родился.
Ты много видела детей – все без волос рождались.
 – Мой муж красавец первый был, высокий, статный, крепкий.
А этот сгорбленный, худой и черный, словно уголь.
 – Твой это муж, тот самый он, идите обнимитесь.
А ежели и черен он, а ежели и худ он,
так это все из-за того, что трудно так рождаться.
 – Мой муж горячим был, мой муж был словно пламя,
а этот стылый, ледяной, холодный, словно камень.
 – Твой это муж, тот самый он, не отгоняй его ты.
Четыре месяца в земле, далеко от мирского,
остыла грудь его в земле, замерзло его сердце.
Такая доля уж у всех покойников и мертвых.
 – Но ты поклялся, что вернешь мне дорогого мужа,
а не покойника, что ходит и не разберет дороги.
И засмеялся тут Харон, так что мир содрогнулся.
 – Свидетелей я призывал, когда тебе поклялся,
и мне никто не скажет, что нарушил свою клятву.
Поэтому ты замолчи и не кляни напрасно,
то, что обещано тебе, я выполнил прекрасно.
Его поднял, его привел, его поставил ровно.
Твой это муж, тот самый он, хотя он и покойник.
Только его ты у меня просила и молила,
твое желание сбылось, теперь пенять не надо.
 – Ты знал, Харон, знал наперед, но слова не сказал мне,
Зачем несчастной мне опять, второй раз, разбил сердце?
 – Ведь я Харон, о женщина, и повелитель тьмы я.
Таким Господь меня создал, таким я нужен миру,
рыданья мне ласкают слух, плач слышится мне песней,
и вторят им печальные филинов воздыханья.
Пальцы беру у стариков и делаю свистульки,
а косточки младенчиков – ключи для барабанов.
А если крепкий молодец – то кожу я сдираю
и бубен звонкий делаю, а зубы – бубенцами.
В том замке черном, где живу, из плит могильных стены,
в садах вокруг везде растут нежные асфодели.
В такой стране я царствую, в таких местах я правлю,
от этого мне хорошо, такой я пир справляю,
ведь о любви не слышу я, сочувствия не знаю,
как только там, где красота, пройду – и все увянет.
 – Два раза обманул меня, но третьего не будет.
Теперь послушай ты меня, то, что тебе скажу я.
Проклятие вдовы – закон, но я вдова два раза,
И все, что я тебе скажу, исполнит бог и дьявол.
И если дар свой от тебя мне получить не сталось,
то и тебе тогда земля не будет дарить мертвых,
в ней будут все они не спать, там будут просто скрыты.
И сколько вдов есть без мужей, стольких ты потеряешь,
и сколько матерей, сестер – не будет их в Аиде[20].
Не будет тебе радости – так же как нет и людям.
Когда был голоден, Харон, тебе дала я мужа,
когда ты пить меня просил, поила из ладоней.
Но ты, как черная змея, как страшная гадюка,
пригрелся прямо на груди, чтобы потом ужалить.
Хароново оружие от женских слов упало,
хоть и привык он повергать богатырей, героев
и были не страшны ему опасности мирские.
Ни слова больше не сказал, к вдове он повернулся
и, плечи долу опустив, склонил лицо пониже.
Пошел он к своему коню, в седло сел и промолвил:
 – Гривас, давай скорей гони, давай скачи скорее.
Эта земля постыдная, эта земля – проклятье,
а людям, что на ней живут, святой закон не писан.