Гибель адмирала

Через полтора месяца после убийства Татьяны Петровны Федорович заявил на частном совещании эсеровских руководителей:

— Народ поднялся к свободе, но еще не успел распрямиться, как его заковали в новые цепи. Марксистские партии с их учением о диктатуре были и будут источниками насилия и несправедливости. Говорят об умении большевиков организовывать массы, о том, что массы следуют за ними. За большевиками умение организовывать насилие, сплачивать массы для насилия. Я не против новых граждан, я против того, чтобы новые граждане становились таковыми, поедая всех остальных граждан…

Еще много лет назад Федоровича поразило высказывание одного из лидеров меньшевизма, П. Б. Аксельрода, — в 1920 г. он повторит его в одной из статей:

«Не из полемического задора, а из глубокого убеждения я характеризовал 10 лет назад ленинскую компанию прямо как шайку черносотенцев и уголовных преступников внутри социал-демократов».

У Аксельрода были на то основания, он «ленинскую компанию» знал и «теоретически» и в быту. Это высказывание проходит по одной параллели с известным высказыванием Струве.

Речь Федоровича прорубила след в умах его товарищей. Флор Федорович начнет решительно отходить от всякой политической деятельности.

У него вышла крупная размолвка с Янсоном и Чудновским. Они заявили, что своим поведением Федорович перечеркивает свое революционное прошлое, пусть одумается, еще не поздно.

Тлело в Чудновском желание лично вразумить Федоровича. По-прежнему свято и строго, не пленяясь страстями, выполнял Семен Григорьевич свою почетную очистительную миссию.

Федорович даст ответ публично, на собрании эсеров:

«Время господства большевистской власти является горькой школой по отстранению масс от активного и непосредственного участия в решении судеб страны…»

А дальше, послушайте дальше!

«Зло — в «левых», зло — в «правых». Да поймите же, не будьте глухи: зло в людях! Зло в нас, а не в партийных билетах.

Свинство душ — в нас! Оно втаптывает людей в могилы, оно травит нас, лишает даже обыкновенного тепла жизни!..»

Такой контрреволюционностью пахнуло на иркутских большевиков — ну самое настоящее подполье, а вдохновитель здесь, гуляет по городу и теоретизирует.

Сказать такое о народной революции, о деле Ленина, о крови, пролитой трудовым людом!

После данного выступления бывшего председателя Политического Центра товарищ Чудновский упорно домогался у губкома и всех ответственных руководителей (вплоть до Сибревкома) разрешения на арест Федоровича «ввиду исключительной контрреволюционности высказываний» — вот так, длинно и витиевато, формулировал мысль.

Но что можно в РСФСР, еще нельзя в Сибири: момент не тот.

Три Фэ оставил мысль о бегстве. Постылы, гадки все дни. Можно и пулю приспособить себе, и тянется порой рука за браунингом, да что-то удерживает. Не совсем разобрался в себе Флор Федорович.

Смотрит на алмазный небосвод (слеза мерзнет в бороде) и думает: «Какое прекрасное творение Божие — небосвод!.. И какое бесчеловечное в своей бесконечности…»

Как останется один — опустится на колени и плачет. Без слез плачет.

Когда в первые годы после революции в партии развернулся спор о том, что у нас в России — диктатура партии (масс) или диктатура вождей, Ленин не без насмешки внес ясность:

— Все разговоры «сверху» или «снизу», диктатура вождей или диктатура массы и т. п., не могут не казаться смешным ребяческим вздором, чем-то вроде спора о том, полезнее ли человеку левая нога или правая рука»[134].

Ленин глубоко прав: к чему эта словесная чепуха? Главное — это единовластие, оно есть, оно уже правит Россией. В наличии, так сказать, диктатура — разве этого мало? Ну, подменили диктатуру партии, то есть масс, диктатурой вождей, но это все равно диктатура — это убийства, принуждения, страх.

Дня за три до гибели Татьяны Петровны окажет он услугу близкой ей по Питеру подруге — Анне Васильевне Тимиревой.

Посадит Федорович ее на поезд с подложными документами и справкой, которые откроют ей дорогу за Урал и Волгу. И уже никогда больше не увидит златоголовая Анна Васильевна (не цветом волос, а породой, высоким строем души) ни иркутских распорядителей судеб — Ширямова и Чудновского, — ни этого проклятого города — ледяной могилы ее чувств.

И уже не будут узнавать ее старинные знакомые, хотя будут сходиться лицом к лицу. Те же волосы, пышные, и так же уложены, правда, седые…

И во всю длинную жизнь потом жалела, что красногвардеец-венгр вывел ее из тюрьмы, а не убил. Не был у нее приятным и светлым ни один день. Выжег душу иркутский февраль двадцатого.

Прирожденным организатором и бесстрашным бойцом оказался товарищ Косухин, а лет-то ему стукнет в том, 1920-м, всего двадцать. В старое время и не призывали таких, с двадцати одного брали в солдаты. Вроде еще зеленый…

Весь апрель бежит через Сибирь к Уралу литерный эшелон особой важности № 10950 — два товарных состава. Вагоны — под пломбами, и не один последний с площадкой для сторожа и красного фонаря, а все непременно с площадками, и на каждой часовые — по двое.