Гибель Осипа Мандельштама

Трижды выкарабкавшийся из беды, вырвав­шийся с юга, Осип Мандельштам неприятно напомнил о себе спасителю. К Волошину обра­тился с письмом зубной врач Н. Н. Берман: «Не сочтите за труд сообщить мне, если Вам известен адрес г[осподи]на Мандельштама, кот[орый] это лето жил у вас на даче. <…> До­пустимо ли, чтобы интеллигентный человек, не будучи знакомым с врачом <…> заставляет его на себя работать и затратить золото и другой матерьял, а по окончании работы просто заявить: «Простите, доктор, я сейчас денег не имею, но 1 июля я пришлю», но вот уже прошло 1,5 ме­сяца, за это время он был здесь несколько раз и забыл о своем долге…»

Золотой зуб Мандельштама стал всеобщей достопримечательностью. В писательских кругах пошла гулять эпиграмма со строкой:

Ужас друзей — Златозуб.

Поэт был слаб здоровьем и к сорока го­дам сильно изменился. «Он был дурно одет — в одежду с чужого плеча — и потерял почти все зубы»,— вспоминает Николай Чуковский.

Мандельштам вставил новые зубы — на золо­тых штифтах, но и они, в большинстве, скоро выпали, а штифты остались и покривились.

— У него во рту — индустриальный пейзаж.

Зачем затеял я этот разговор, нелюбопыт­ный даже дантистам?

Зачем? Затем…

* * *

В 1932 году скончался Максимилиан Алек­сандрович Кириенко-Волошин — в полдень, в своей постели. «<…> В полдень: в свой час,— писала Цветаева.— <…> В свой час суток и природы. <…> 11 августа (<…> по-старому конец июля),— явно полдень года, самое сердце лета. <…> Самый магический, мифический и мис­тический час суток <…> как полночь».

Перед смертью была маленькая отрада. Нико­лай Чуковский привез из Москвы известие о том, что стихи Макса пойдут скоро в «Новом мире». Лицо его порозовело, нечленораздельными зву­ками он снова и снова просил повторить новость.

— Скажи, Лида, на какую букву легче ды­шать?— спросил он ночью дежурившую Ли­дию Аренс и через полчаса сам ответил: — На «и».

Может быть, он передышал весь алфавит, а может быть, выбрал гласную, после которой можно подводить итог.

Гроб был широкий, почти квадратный. Туч­ный Волошин лежал с лицом спокойным и доб­рым. Гроб поставили на телегу, и народ — по­селковый, из домов отдыха — двинулся к самой высокой вершине. Исходивший пешком все побе­режье, Волошин сам облюбовал это место. Ло­шадь тянула сколько могла, а последние двести метров покойного несли на руках.

Вид отсюда и правда редкостный: пустынный амфитеатр гор и море. Мили, версты. Одно не­удобство — на жесткой, соленой земле, под испе­пеляющим солнцем — ни деревца вокруг, ни кус­та, ни цветка. Полынные холмы.

Минуло несколько лет, и случилось чудо. В какой-то магический, мифический, мистичес­кий час — в полдень, в полночь?— пролетающая мимо птица обронила зерно. А может быть, его занесло сюда ветром. Загадка природы — оно выжило, проросло. Рядом с могилой, со стороны моря, выросла большая, дикая красавица мас­лина. Когда приближается полдень и солнце становится невыносимым, маслина накрывает мо­гилу плотной тенью.

Это дерево, единственное на побережье, воз­наградило Макса за многое, в том числе, может быть, и за Мандельштама, который пережил своего спасителя на шесть мучительных лет.

…На самой дальней пересылке, на Второй речке, под Владивостоком, двое уголовников по­тащат, поволокут Осипа Эмильевича к бараку. Это будет последнее преследование поэта. Маро­деры разомкнут ему рот, возьмут в руки клещи. И он не почувствует ни унижения, ни стыда, ни боли, как всякий мертвец.

И живая ласточка упала

На горячие снега…

Это случится на исходе 1938 года. Тоже — в полдень.

Глава 4

Современники, оставшиеся в России, кто по­старше — Блок или Гумилев, кто помоложе — Есенин или Маяковский, ушли из жизни раньше, один лишь Блок, больной и брошенный Советами, дотянул до сорокалетнего рубежа. Рядом с ними Осип Мандельштам — горький долгожитель.

Покинувшая Россию Одоевцева пережила поэта вдвое.

В 1920 году Мандельштам легко мог уйти с белыми из Крыма. Новицкий, начальник Фео­досийского порта, прекрасно знал поэта, помог бы и полковник Цыгальский. Но об этом даже не возникло мысли. В том же году Юргис Балт­рушайтис уговаривал Мандельштама принять ли­товское подданство. В дальнейшем, когда российская интеллигенция хлынула за рубеж, Мандель­штам не раз обсуждал тему эмиграции с Бене­диктом Лившицем, своим шафером на свадь­бе. Как вспоминает Екатерина Лившиц: «<…> Мужья обсуждали и осуждали этот отъезд. <…> Они не могли, не хотели отрываться от родины».

Уезжать? Ему? Куда? Нет такого места на земле, где была бы ему отрада. В беззаботное время, в беззаботном Латинском квартале Па­рижа, семнадцатилетний поэт писал: «Живу я здесь одиноко…»

Вырос не там — вот беда. Расти не под серпом и молотом, а под государственной короной в лю­бой части света, на любом клочке земли, стали бы ему родными другие облака, волны и листья, другие восходы и закаты — был бы свободен, обеспечен и, может быть, счастлив.

И все же жаль, что не уехал, пусть против воли. Покоя бы не обрел, но жизнь бы сохранил.

* * *