Гибель Осипа Мандельштама

К этому времени (1919—1920 годы) неужив­чивость Мандельштама уже заметно проявля­лась — нервный, обидчивый. Вспышки тревоги. Окружающих раздражают его неряшливость и бесцеремонность. Он никогда не пользуется пе­пельницей, стряхивает пепел себе за спину, через плечо. Забрасывает окурками диван, расплески­вает, проливает в комнатах воду, роется на пол­ках и раскидывает где попало редкие книги хозяина.

С добродушным и гостеприимным Максом они оказались прямо противоположны. Кажется, оба были непричастны к действительности. Но. Один — в костюме странника, другой — стран­ник по душе. Один — казался, другой — был. И один о другом сказал, как есть:

— Ну, разумеется! Мандельштам нелеп, как настоящий поэт! Подлинный поэт непременно нелеп, не может не быть нелеп!

Один писал кованые строки, другой — пе­вуче-зыбкие.

По-разному относились к чужим строкам на­чинающих поэтов. Мандельштам, выгнав моло­дого поэта, который пришел жаловаться, что его не печатают, кричал вслед, на лестнице: «А Андрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?» Перестал писать стихи Николай Чуковский, которому Мандель­штам сказал: «Каким гуттаперчевым голосом эти стихи ни читай, они все равно плохие». Отвадил от поэзии Вениамина Каверина: «От таких, как вы, надо защищать русскую поэзию». Прослушав Н. Бруни, вспылил: «Бывают стихи, которые воспринимаешь как личное оскорбление».

Волошину же нравилось выводить кого-то в литературный свет, устраивать публикации в журналах. Он в продолжение многих часов выслушивает трагедию в 5 актах молоденькой девицы, возится с безграмотным денщиком ка­кого-то генерала, декламировавшим с эстрады: «Танцуй свою тангу».

Это было не отношение к поэзии, а отноше­ние к людям. Макс никому ни в чем не отка­зывал. Балерину Тамару Шмелеву отправляет на лечение в Москву, хлопочет о пенсии старому политкаторжанину — шлиссельбуржцу Иосифу Зелинскому.

Стокилограммовый добродушный Макс, кото­рый очень редко сердился и которого трудно было поссорить с кем-то,— и худющий, с впалой грудью Осип, вспыхивавший и ссорившийся час­то и неожиданно. Макс — всюду дома: в Моск­ве — москвич, в Париже — парижанин. Осип — всюду проездом.

Здесь, в Крыму, был Мандельштаму злове­щий знак из будущего.

* * *

На Коктебель откуда-то свалился казацкий есаул, он беспробудно пил, а потом, спохватив­шись, осведомился: «Есть ли в деревне жиды?» Крестьяне очень предупредительно ответили: как же, двое, у моря живут — братья Мандельштамы. Он явился — пьяный, в страшной кавказ­ской папахе. Перепуганный Осип сбегал за Волошиным. В разговоре простодушно предложил казаку… Макса: «Знаете что? Арестуйте лучше его, чем меня».

Так вспоминает Волошин. И хотя воспоми­нания писаны после крутого и шумного разрыва между поэтами, видимо, так и было, могло быть. Есаул согласился: если завтра Мандельштам не явится в Феодосию к десяти утра, Волошин будет арестован.

Утром Мандельштам уехал и пропал на дол­гие часы.

Он угодил к полковнику Белой армии Цыгальскому, который, как оказалось, сам писал стихи, готовил к изданию книгу. Но не это главное. Главное, он был из тех умных, интел­лигентных людей, который понимал, что к ис­тинной поэзии его приближают не собствен­ные строки, а чужие. Он великолепно знал сти­хи Осипа Мандельштама, был его неистовым поклонником.

Они сидели друг против друга, поэт читал стихи, и это были одни из самых блаженней­ших часов в его жизни. Мандельштам редко встречал таких благодарных слушателей, как этот полковник.

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

«Господи!»— сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица.

Вылетело из моей груди.

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади.

Грустный полковник сидел, обхватив голову руками, а может быть, и не обхватив, просто сидел, отрешившись от всего на свете.

И, если подлинно поется

И полной грудью, наконец,

Все исчезает — остается

Пространство, звезды и певец!

Несостоявшийся арестант вернулся в Кокте­бель в полном забвении чувств, в полузабытьи. Он всегда считал, что «поэзия есть сознание своей правоты», и теперь еще раз утвердился в этом.

Вот что писал потом Мандельштам о полков­нике в своей упоительной прозе — в «Шуме времени»: