Гибель Осипа Мандельштама

Явление Христа — Лубянке: семь книг, во­семь воротничков… Галстук отобрали, ремень — понятно: орудия самоубийства. Но книги-то, сре­ди которых был Данте! Их Мандельштам сдал сам,— ему сказали, что книги, побывавшие в ка­мере, на волю больше не выпускаются, их отправ­ляют в тюремную библиотеку.

В этот день Мандельштам собственной рукой заполнил «Анкету арестованного». Пункт 21 — состояние здоровья: «Здоров: сердце несколько возбуждено и ослаблено». Пункт 22 — кем и когда арестован: «ОГПУ 16 мая 1934 г.».

16-го — судя по документам.

* * *

Документы «Дела № 4108» я буду сопостав­лять с воспоминаниями Надежды Мандельштам.

Тюремных пыток, о которых она пишет, не было. Никакую едкую жидкость в глазок двери не пускали. Не крутили и пластинок «с голосами типовой жены, матери». Это — его галлюцина­ции. Лубянским дознавателям не было нужды тратиться на пытки, потому что поэт, подавлен­ный, растерянный, оказался «легкой добычей» и на первом же допросе рассказал все. Еще до показаний, заполняя протокол допроса, он добро­совестно вспоминал себя шестнадцатилетнего и на пункт № 11 об общественной и революционной работе наивно ответил: «В 1907 г. примыкал к партии с. р., вел кружок в качестве пропаган­диста <…>». Это вменили ему в вину и в 34-м, и в 37-м.

* * *

Допрос начался через день после ареста, 18 мая.

Два первых вопроса — разминка. Бывали ли за границей? С каких пор занимаетесь литера­турой?

Вопрос третий: «Признаете ли вы себя винов­ным в сочинении произведений контрреволюци­онного характера?»

— Да, я являюсь автором следующего стихо­творения контрреволюционного характера.

Далее — текст стихотворения о Сталине. По протоколам допросов выходит, что Мандельштам сам вызвался написать текст собственной рукой. На самом же деле у следователя стихи были.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

Только слышно кремлевского горца —

Душегуба и мужикоборца.

Мандельштам поправил: это первый вари­ант — и подсказал 3-ю и 4-ю строки:

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Следователь записал стихотворение в прото­кол и предложил сделать это же Мандельштаму на отдельном листке.

Надежда Яковлевна не помнит фамилию сле­дователя, называет его «Христофорыч». Теперь мы можем познакомиться с ним — оперуполномоченный 4-го отделения СПО ОГПУ Николай Христофорович Шиваров, специалист по писате­лям (он вел дело поэта Николая Клюева, давал «заключение» на творчество писателя Андрея Платонова, одним словом — спец). «Крупный че­ловек с почти актерскими — по Малому теат­ру — назойливыми и резкими интонациями, он <…> не говорил, а внушал и подчеркивал. Все его сентенции звучали мрачно и угрожающе.

<…> Всем своим видом, взглядом, интона­циями он показывал, что его подследственный — ничтожество, презренная тварь, отребье рода че­ловеческого. <…> Держался он, как человек выс­шей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки. <…> И я тоже, хотя и не испугалась, но все же почувствовала во время свидания, как постепенно уменьшаюсь под его взглядом. <…> Они <…> умеют когтить очередную жертву, пойманную в капкан».

Особой изобретательности Шиваров не про­являл: намекал на арест родных, угрожал рас­стрелом — обычные «кошки-мышки». Делал он это не без удовольствия.

— Для поэта полезно ощущение страха, оно способствует возникновению стихов,— говорил следователь Мандельштаму,— и вы получите полную меру этого стимулирующего чувства.

Следователь-сноб, щеголявший знакомствами и осведомленностью, оказался все же дикарем в поэзии: переписывая под диктовку поэта ва­риант стиха, вписал вместо «припомнят»— «припоминают кремлевского горца», смяв и ритм, и размер.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,