Гибель Осипа Мандельштама

В середине лета 1916 года Мандельштам, отдыхавший в Старом Крыму, готовился к сбор­ному концерту в Феодосии. Он нанял извозчика и по всему городу возил художницу Юлию Обо­ленскую в поисках парикмахера для нее. Всем проходящим он задавал один и тот же вопрос: где дамский зал? Наконец их провели через увешанный бельем неряшливый дворик, что-то вроде прачечной, какая-то растрепанная баба схватила плойку вместо щипцов и перед мутным осколком зеркала принялась завивать художницу мелким барашком. Мандельштам растерял­ся, упал духом:

— Теперь я знаю, кто «они», перед кем чи­тать придется.

Растрепанная баба — та самая кухарка, кото­рую через два-три года призовут управлять госу­дарством, и в неряшливый дворик превратится вся страна.

Мандельштама действительно освистали, под хохот публики он трижды повторял одни и те же строки.

— Я с ними проходил три раза то, что им было непонятно,— говорил он потом расте­рянно.

Ходасевич и Массалитинов предусмотритель­но читали на «бис» Пушкина, и восторженная публика кричала: «Довольно этих Мандельшта­мов!»

Юлия Леонидовна Оболенская вспоминает об этом вечере: «О[сип] Э[мильевич] — замеча­тельный поэт. Его чтение — последняя степень искренности <…>».

* * *

Хочется увидеть поэта в те редкие минуты, когда он спокоен, сыт и хотя бы не просит де­нег. Когда он любит и любим. Остались и такие воспоминания о нем, но они все равно грустные.

Э. Голлербах: «<…> Стоял сегодня в очере­ди за супом в Доме литераторов. За длинным столом, уставленным щербатыми тарелками с гер­бами, орудовала рыжая дама очень подержан­ного вида.

<…> Глядим друг другу в затылок и нена­видим и очередь, и скверный суп, и соседей, и самих себя. <…>

«Что ж вы мне полтарелки налили?»

Рыжая сразу трясет серьгами и огрызается: «А по-вашему, нужно до краев? Жирно будет!» И начинается перепалка.

<…> Вокруг все знакомые лица, каждый день почти одни и те же. Вот чинно хлебает суп, опус­тив глаза, прямой и торжественный Мандель­штам. Можно подумать, что он вкушает не чече­вичную похлебку, а божественный нектар.

<…> Он немножко бестолковый, иногда точно отсутствующий, иногда панически-озабоченный.

<…> Он какой-то бездомный, егозливый и, вероятно, довольно несносный в общежитии, но есть что-то трогательное в том, что он так важ­но вздергивает кверху свою птичью, взъерошен­ную головку, и в том, что он всегда небрит, а на пиджаке у него либо пух, либо не хватает пуговицы. К нему бы нужно приставить хоро­шую русскую няню, которая мыла бы его и кор­мила манной кашей. А он читал бы ей за это стихи и предлагал бы взять из его ладоней немного солнца. <…>»

Едва ли можно вспомнить истинно великого русского поэта, кому любовь была бы жизнен­ной опорой,— слишком неспокойна, хрупка и ревнива душа, слишком беззащитна. Кому? Пушкину? Лермонтову? Блоку? Есенину? Маяков­скому?

Любовь — еще один путь поэта к одиноче­ству.

Но разве не любил Осип Надежду и разве она не была ему няней?

«Осип любил Надю невероятно, неправдо­подобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпус­кал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего по­добного в своей жизни не видела» (Анна Ахма­това).

А она, Надя?

«Вот так они идут по Невскому, по Литей­ному, по моей Тринадцатой линии… Поэт и его жена. Сам Осип Эмильевич вышагивает впере­ди — прямой, плечи вздернуты, голова вскинута, руки на весу. Немного приотстав и часто-часто семеня ногами, за ним поспешает его Наденька, невысокая, долгоносая <…>. Тащит его увесис­тый портфель: «Нельзя ему самому нести, у него сердце…» (Надежда Вольпин — поэтесса, переводчица).

Наденька, верная рабыня, и сама не без искры божьей, занимавшаяся когда-то в художествен­ной студии, могла себе позволить лишь печаль­ный упрек:

— Ты убил во мне художницу!

В ответ:

— Разве художника можно убить? Если он дал себя убить, значит, его и не было.

На лице Наденьки покорность и смирение.

«Русской няней» она все же ему не стала. Такая же безбытная, как он сам. «Денег у них вроде бы много больше, чем у меня <…>, а быт растрепанный, нищенский» (Надежда Вольпин).

Велика ли разница — неприкаянность одного или неприкаянность двоих?

* * *

Какой аккорд найти композитору или, может быть, единственную ноту, чтобы выразить в зву­ке нечаянное появление на земле блаженного поэта, его отчуждение от мира сего? Худож­нику — какие выбрать тона? А скульптору? На­ходят же бессмертные черты у других. В центре Москвы, на шумной площади, возвысился совре­менник Мандельштама, тоже поэт: могучий — во весь рост — величественный трибун, твердый взгляд и стать.

Если о памятнике, я поставил бы двоим, пусть будут вместе. И где-нибудь в тихом, почти укромном месте, чтобы через полвека как бы обрели покой. Что должно быть главным — их место в родном Отечестве, вид на житель­ство.