Гибель Осипа Мандельштама

…Осень, дождь. Ленинградский вокзал в Мос­кве. Время — начало второй половины тридца­тых, короткие сумерки полусвободы между двумя арестами. Осип и Надя сидят рядом на потертом чемодане, ждут поезд. Они едут в Ле­нинград, для них — все тот же Петербург. К кому? Зачем? Прошла волна арестов, город полумертв.

Осипа с Надей увидел случайно Николай Чу­ковский:

«Чемодан был маленький, и, затерянные в ог­ромном зале, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как два воробья. Я подошел к ним, и в глазах Мандельштама блеснула надежда. Он спросил, каким поездом я еду. Я ехал «Стрелой».

— А мы на час позже,— сказал он.— Мы пошли бы посидеть в ресторан, но…

Я понял его и дал ему пятьдесят рублей».

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь — за Твою рабу —

В Петербурге жить — словно спать в гробу.

Петербург, Москва, Тбилиси, Ростов, Пермь, Воронеж, Калинин. Обживали чужие углы, ноче­вали на скамейках Тверского бульвара.

Только в одной лишь Москве и только на рубеже тридцатых годов, в течение коротких трех с небольшим лет, Мандельштамы сменили более десятка адресов. Гостили либо снимали комнату:

на Страстном бульваре, дом 6, у Надиного брата Евгения Яковлевича;

в одном из Брестских переулков между Са­довой и Белорусским вокзалом;

в новом доме на углу Спиридоньевского пере­улка и Малой Бронной улицы;

в Старосадском переулке, в комнате Алек­сандра Эмильевича Мандельштама, брата Осипа;

на Покровке;

на Кропоткинской набережной, в общежитии для приезжающих ученых;

на Большой Полянке;

на Тверском бульваре, в правом флигеле Дома Герцена — в узкой комнате, в одно окно;

там же — в большой комнате;

в Болшеве, под Москвой;

два или три раза на улице Щипок у близкой знакомой Эммы Григорьевны Герштейн (она и поныне здравствует в Москве);

снова Страстной бульвар, у Евгения Яковле­вича.

Невозможно постоянно жить в чужой обста­новке. Наденька уставала. Лежала, укрывшись с головой пледом. Осип Эмильевич:

— Наденька, ты — Камерный театр!

Наконец получили ордер на квартиру. Про­жили в ней менее двух лет — до нового ордера: на арест…

«В новой квартире,— вспоминает Эмма Гер­штейн,— обнаружились ранее незаметные черты Мандельштамов. В первую очередь — гостепри­имство. Угощали тем, что есть,— уютно, ра­душно, просто и артистично. Желая компенсиро­вать знакомых за свое былое житье по чужим квартирам, Мандельштамы с удовольствием пус­кали к себе пожить старых друзей».

Первой была приглашена Ахматова, но су­мела приехать только в середине зимы. Приехал и четыре месяца гостил у Мандельштамов сын Ахматовой и Гумилева — Лев.

Некоторое время у них ночевал вернувшийся из ссылки поэт Владимир Пяст. Пустить его к себе после ссылки — это был поступок.

«Однажды вечером,— вспоминает далее Э. Гер­штейн,— я застала Мандельштамов в суете и тре­воге. Они бегали в волнении из комнаты в ван­ную, что-то мыли и вытряхивали. «Понимаете? Икс завел у нас вшей. Что делать?» Поздно вечером раздался звонок в дверь. Даже Надя, при всей своей несмущаемости, пришла в заме­шательство. А Осип Эмильевич открыл дверь и, не впуская Икса в квартиру, сказал просто и прямо: «Вот что, Икс, вы завшивели. Вам надо пойти в баню вымыться и продезинфици­ровать всю одежду. После этого приходите. Се­годня, к сожалению, мы не можем вас впус­тить». Я видела по лицу Икса, что он был поражен ужасом, но обиды не чувствовалось. Это было удивительное свойство Осипа Эмильевича: в важные минуты — а отказать в ночлеге бездом­ному человеку было очень трудно — у него появ­лялись решимость и прямота. При нервозности и суетливости Мандельштама это всегда пора­жало неожиданностью, так же как его мужест­венно теплое рукопожатие и открытый взгляд прямо в глаза собеседнику».

…С неистребимыми вшами ему придется про­жить остаток жизни.

* * *

По большей части великие поэты посвящали лучшие строки не женам. Когда вспоминаешь любовную лирику Пушкина или Тютчева, сразу встают образы Керн, Денисьевой. Порывы страс­ти для поэта — более могучий источник вдохно­вения, чем гладкая любовь. Увлечение сильнее привязанности.

Стихи являются только как результат силь­ных потрясений — радостных и трагических, счи­тал Мандельштам. Что ж, спокойных, безмятеж­ных дней у него не было, душа передышки не знала. Наденька была также источником вдохно­вения и беспокойства, а кроме того — советчиком и душевной опорой. Не берусь назвать самые пронзительные посвящения поэта женщинам, ко­торым он поклонялся, но то, что обращено к жене, также принадлежит мировой лирике.

Россия, чудовищные тридцатые — другого мес­та и времени нет на земле для подобной лирики.

Еще не умер ты, еще ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин,

И мглой, и холодом, и вьюгой.

………………………………………....

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай и ветер косит,