Гибель Осипа Мандельштама

Привязанности, увлечения, влюбленность — все это, конечно, не миновало его чуткую душу. Тут более чем в обыденности, поэт был беспо­мощным и подневольным.

Женщин, говоря откровенно, он не очень пле­нял. Анна Ахматова, считавшая Мандельштама одним из величайших, если не величайшим, поэ­том XX века, ухаживания его отвергла довольно решительно. Марина Цветаева, преклонявшаяся перед Мандельштамом как поэтом, поначалу бы­ла благосклонна к нему, но потом, в Старом Крыму, просила друзей: «Пожалуйста, не остав­ляйте нас вдвоем». Майя Кудашева (и всего-то один вполне невинный вечер: его каприз, ее каприз), собираясь туда же, в Коктебель, писала Максу Волошину: «Пра (мать Волошина.— Авт.) попроси Мандельштама выставить с низа, а то он не съедет оттуда, а я его не хочу». Ольга Ваксель: Осип «мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта. …Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудач­ником».

Не знаю, что для поэта опаснее — нераст­раченное чувство, скапливающееся как грему­чая смесь, или напрасная трата его без взаим­ности.

Не следовало бы вслед за многими вторгать­ся в запретный личный мир, пусть даже и для сочувствия, если бы не волшебные, на весь мир, строки в эпилоге этих встреч. «Когда, соломин­ка, не спишь в огромной спальне…»— Саломее Андрониковой. «За то, что я руки твои не сумел удержать…»— актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной. «Мастерица виноватых взо­ров…»— Марии Сергеевне Петровых, это посвящение — след бурной, короткой и безответной влюбленности — Ахматова назвала лучшим лю­бовным стихотворением XX века.

Ты, Мария,— гибнущим подмога.

Надо смерть предупредить, уснуть.

Я стою у твердого порога —

Уходи, уйди, еще побудь!..

Престранный был человек Осип Эмильевич. Рожден, чтобы страдать и чахнуть. В неотврати­мые минуты цеплялся за жизнь, а в бестревож­ные — примеривал для себя могилу.

Город Александров, 1916 год. Лето. Мандель­штам в гостях у Цветаевой. Точка притяжения — кладбище.

Марина:

— Хорошо лежать!

Он:

— Совсем не хорошо: вы будете лежать, а по вас ходить.

— А при жизни — не ходили?

— Метафора! я о ногах, даже сапогах говорю.

— Да не по вас же! Вы будете — душа.

— Этого-то и боюсь! <…>

— Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?

— Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно <…>.

«За чаем Мандельштам оттаивал.

— Может быть, это совсем уже не так страш­но? Может быть, если каждый день ходить — привыкнешь? Но лучше завтра туда не пойдем…

Но завтра неотвратимо шли опять» (М. Цветаева. «История одного посвящения»).

«Уехал внезапно — сорвался:

— В Крым. Необходимо сегодня же. <…> Я-я-я — здесь больше не могу.

А на вокзале:

— Марина Ивановна! Я, может быть, глу­пость делаю, что уезжаю? <…> Я, наверное, глупость делаю!

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

— Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

………………………………………

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Песок — коктебельские радужные камушки. Марина — Волошину:

— Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой люби­мый камень.

— Марина! <…> влюбленные, как тебе, мо­жет быть, уже известно,— глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе <…> бу­лыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!»

* * *

«На кладбище гуляли мы»… Бесхозную смерть лагерный врач оформит фальшивой справкой о пребывании покойного в больнице, а началь­ник лагеря попросит оказавшегося поблизости заключенного:

— Отнеси-ка жмурика.

Заключенный — ленинградец Дмитрий Ми­хайлович Маторин и по сей день жив-здоров. Все помнит:

— Я узнал его — Мандельштам!.. Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки — мягкие оказались, теплые и очень легко сложились. Я напарнику сказал еще: «Живой вроде…» Конечно, это вряд ли, но все равно и теперь мне кажется: жи­вой был…

Марина Цветаева не знала и знать ничего не могла обо всем этом. Но, видимо, душа Осипа более двух с половиной лет спустя витала где-то над Елабугой — в одном из предсмертных писем Марина Ивановна попросила: не закопайте меня живую, проверьте, умерла ли.

* * *

Уехал, сорвался в Крым, в Коктебель. Здесь увидел угловатую девочку-подростка тринадцати лет. Увидел и забыл. Восемь лет спустя в Пет­рограде вновь увидел ее и был ослеплен, сражен красотой.

Это была самая сильная любовь в его жизни, «настоящая любовь-страсть», в чем он и при­знался Наденьке много позже.