Гибель постороннего

— Школа уже существует. Разве не ясно? Стены на три венца подняты.

— Ну и что? — спросила Медея и ушла на кухню.

Она открыла дверь, попала на яркий свет, и на миг халат просветился. Абакумов увидел контуры ее тела. Дверь закрылась.

Комиссар вышел, отыскал взглядом Воронова и, как будто впервые, внимательно рассмотрел его.

Тот, чуть прихрамывая, прохаживался перед своими людьми и, жестикулируя, что-то рассказывал. Абакумова почему-то поразило, что студенты слушают его, точно заранее готовые засмеяться. Но лицо Воронова с широким, крепко очерченным ртом и выпуклыми глазами было едва ли оживленнее обычного. Было видно, что этот человек привык к тому, что его слушают. Красавцем его трудно было назвать, потому что в общем впечатлении, которое он производил, преобладало чисто физическое ощущение мощи. Как ни странно, хромота лишь подчеркивала это ощущение, придавая походке Воронова стремительность и, как подумал Абакумов, хищность.

На ужин опоздала бригада Стерина, она перевозила бетономешалку и устанавливала ее на новом месте.

Ужинали наскоро, ели остывшую гречневую кашу, заправленную свиной тушенкой.

В углу музыканты настраивали электрогитары, и динамики время от времени потрескивали, точно улавливали грозовые разряды.

Вечер был светлый, спокойный и теплый. Стерин сидел напротив двери и видел чистое небо.

— Смотри! — Кузьмин показал на лист бумаги в простенке.

— Трескай, — ответил Стерин. — Ничего особенного.

Эту скороспелую листовку он уже заметил, как успел заметить и недовольный взгляд Данилова. Стерин отодвинул пустую миску, выпил холодного чая и вышел из-за стола.

— Кажется, ты хочешь мне что-то сказать? — спросил он Данилова.

— Да нет, — ответил Данилов. — Ничего…

— Если что-то не нравится, лучше говори прямо. Не обижусь.

— Пока терпимо, — сказал Данилов. — Я ведь не думаю, что ты начнешь мне палки вставлять в колеса…

— Хорошо, мы с тобой как-нибудь поладим, — произнес квартирьер. — Я боюсь, что ты со своими же однокурсниками не сладишь. Эта «Молния» задевает Яроша и Железняка. Они не виноваты, что у них вечная мерзлота. Поторопились шуметь. Успеху вороновской бригады грош цена. У него лучшие условия, всем же это ясно.

— Конечно, можно без «Молний», без оркестра, без флага, — сказал Данилов. — Будем вкалывать, как и вкалывали. По сути, мы приехали вкалывать, жрать и спать. Для стройки безразлично, как мы живем. Только для нас самих небезразлично.

— Ты все это правильно говоришь. А делаешь неправильно. В тебе могут увидеть пустобреха.

…Работа для Гриши казалась скучной. Его поставили к бетономешалке, чтобы он включал и выключал ее. Готовый бетон, булькая и шипя, выливался в кузов самосвала. Студенты снова наполняли мешалку цементом, гравием и песком, и Гриша включал рубильник. Ребята не успевали передохнуть. Труднее всего приходилось, по-видимому, Антону Дзюбе. Когда он нес носилки, то сильно раскачивался влево и вправо, откидывал назад свое несильное длинное тело. Казалось, шедший впереди Стерин тянет за собой и носилки и Дзюбу. Сухощавое лицо Дзюбы было напряжено. Опорожнив носилки, он на мгновение закрывал глаза. Остальные парни были намного крепче, но они словно не замечали, что их товарищу трудновато.

— Давай я поработаю, — предложил Гриша Дзюбе. — Надоело рукоятку крутить.

Ему было страшновато становиться к Стерину. Он знал, что долго не выдержит, и измученный вид Дзюбы как будто должен был его насторожить, но, сказав так, Гриша вдруг почувствовал облегчение и радость. Он распорядился всем, чем мог, распорядился собой, и радость человека, пришедшего на помощь другому, возможно, впервые родилась в нем.

— Рано тебе носить тяжести, — сказал Дзюба.

— Давай! — повторил Гриша. — Я хочу попробовать!

Студенты собрались в тени цементного сарая, закурили. Гриша выключил бетономешалку и подумал, что для них работа была такой же скучной и однообразной, как и для него. Здесь не могло быть загадки. Но то, что они были оживлены и не ощущали тяжести своей жизни, — вот это казалось ему странным, почти фальшивым. Его хотели убедить в том, чего нет на самом деле. В действительности же существовал этот сарай, эти горы нагревшегося на солнце гравия, эта безжизненная, развороченная земля.

В этот день Гриша пять раз переносил груженые носилки, Дзюба не позволил больше. К концу люди устали, на лицах держалась смешанная с потом корка цементной пыли.

Перед ужином они искупались в речке и переоделись в хлопчатобумажные поношенные брюки и куртки. Лишь один Стерин надел синие джинсы и клетчатую рубаху, потому что он работал в своей старой куртке, на которой стояла надпись: «Не кантовать! При пожаре выносить первым!»

У Гриши запасной одежды не было, и он, завернувшись в простыню, пошел от реки к палатке.

— Эй! — окликнул его Кузьмин. — Сходи к Данилову, пусть даст форму.

— Даст? — не поверил Гриша.

— Попросишь — даст.

В штабной палатке сидел Данилов и писал в тетради, склонив голову. Напротив него сидел Абакумов. На дощатом столе лежали фотоаппарат и электробритва.

— Дайте форму, — сказал Гриша. — А то ходить не в чем.