Гибель профессии

Сергей Званцев Гибель профессии

Рассказы

Гибель профессии

Пройдут года, и, пожалуй, наши потомки забудут самое слово «тунеядец». Вот мы и решили составить что-то вроде истории болезни, где речь будет идти о похождениях и крушении некоего тунеядца Евгения Ивановича Туркина. Кое-где мы используем его собственные показания, кое-что приводим из свидетельских материалов и из добытых нами сведений.

Читателю бросятся в глаза чрезмерная развязность и болтливость Евгения Ивановича Туркина (так зовут нашего героя). Далеко зашедшая претензия на «интеллигентность», видимо, показывает в нем застарелую неуверенность в себе и вместе с тем профессиональную попытку снискать доверие. Так, на вопрос об образовании Туркин ответил:

«Что касается систематического образования, то по окончании пяти классов гимназии я пришел к мысли, которая могла бы быть коротко выражена в девизе на моем фамильном гербе: „Чужой глупостью, существуй“. Но у меня нет фамильного герба, поэтому я вынужден объясняться подробнее, хотя, вообще говоря, я враг подробностей. Ничто так не губит человека, как подробности!

Конечно, как и всякое сложное и глубокое явление, я созрел не сразу. В юности я был секретарем у нотариуса и служил швейцаром в парикмахерской, был даже официантом. После отбытия наказания за допущенную неловкость с бумажником клиента пришлось мне спуститься до презренной физической работы в цехе, правда, ненадолго…»

Даже на анкетные вопросы, задаваемые прокурором, Туркин отвечал витиевато:

«Я родился в начале 1904 года. Отец мой был совершеннейший бедняк, беднее любого безлошадного крестьянина, ибо у безлошадного крестьянина все же было какое-нибудь имущество, например коза или хотя бы кошка, а у моего папы принципиально, не могло быть никакого имущества. Человек раз и навсегда отрекся от права собственности на любую вещь на этом свете!

Попросту говоря, мой папа был монахом, а монахи, как известно (а может быть, многим сейчас и неизвестно), при пострижении отрекались от всякой собственности. Поясняю, что пострижение совершалось не в модной парикмахерской, и никто еще из посетителей парикмахерских на вопрос „как вас постричь?“ не отвечал: „Постригите меня в монахи“. Нет! Этот символический обряд совершался не в парикмахерской, а в монастыре.

Прокурор, наверно, хочет знать, кем была моя мать и в какой степени мой папа-монах осуществлял свои родительские права и обязанности.

Увы! Если мой папа был монах, а в прошлом гусарский штаб-ротмистр (в те годы, по-видимому, такая смена профессий была не в диковинку — см. немую, но многоговорящую кинокартину „Отец Сергий“), то моей матерью была господская прачка. Поэтому, в известном отношении я могу почитаться лицом пролетарского происхождения.

Естественно, мой папа-монах не мог жениться на моей маме-прачке, ибо монахи дают обет безбрачия. Таким образом, я родился вне брака. Впоследствии я, восполняя пробел в поведении моих родителей, неоднократно женился.

Наблюдательность — моя особенность с детства. Еще будучи невинным ребенком, я, например, заметил, что мой отец, иногда допускавший меня в свою изящно убранную монастырскую келью, с вниманием и беспокойством то и дело посматривал на гору подушек, которая возвышалась в изголовье его широкой кровати. Я долго размышлял над причиной такого странного беспокойства: кто бы мог посягнуть на целость подушек?! Не спрятано ли что-нибудь под подушками?

Однажды, воспользовавшись тем, что папа вышел из кельи, дабы отслужить пасхальную заутреню (папа был иеромонахом, то есть он мог совершать богослужения), я сунул руку под подушку и обнаружил там большую пачку денег. Надо сказать, что, кроме наблюдательности, я обладал еще и осмотрительностью. Я не присвоил пакет в целом, хотя это и было для молодого человека моего цветущего возраста крайне соблазнительным. Но это означало бы зарезать курицу — я же предпочитал подбирать золотые яйца. Словом, я взял лишь небольшую толику из пакета, что и дало мне впоследствии возможность очень долго и довольно часто пить из этого же источника. В конце же концов я нашел морально нечистоплотным заставлять родного отца сгорать на медленном огне подозрений и однажды похитил пакет целиком.

Вскоре монастырь был закрыт. Под гулкими сводами теперь действовала артель „Красный безбожник“, куда влилась вся монастырская братия».

В этом месте Туркин был остановлен прокурором, но настоятельно просил быть выслушанным до конца.

— Я теперь понимаю, что исповедь священнику тоже имела свой смысл: именно отделаться от чувства вины, — с достоинством сказал Туркин. — Я, собственно, и пришел к вам, гражданин прокурор, чтобы повиниться, так не мешайте же мне!

И он продолжал:

— Артель распалась из-за грандиозной растраты моего папы, и я пошел работать администратором в немое кино, которое тогда только училось говорить. Именно в ту пору я однажды попал на творческий вечер одного писателя, который только учился писать.

Знаменательная для меня встреча с ним (его фамилия Гуниядин) произошла следующим образом.