Гибель профессии

Зал грохнул от хохота. Я не смеялся, смекнув, что прораб в качестве клиента мне уже не годится.

Оставался начальник строительства. Он продолжал быстро ходить по коридору взад-вперед почему и мне пришлось на ходу излагать довольно сложную мысль:

— Я рабкор районной газеты, у вас очень много недостатков!

— Очень! — согласился начальник и заспешил еще больше.

Я уже начинал задыхаться.

— Сроки сорваны и неизвестно, когда школа будет готова…

— К началу занятий! — бросил начальник.

— А клуб? Это ведь черт знает что такое — заседать в ссыпном пункте! Словом, я думаю выступать в газете с остро критическим фельетоном! — сказал я, ожидая от собеседника какой-нибудь переходной фразочки, вроде: «Привезли нам новые патефоны для премирования ударников — не интересуетесь?» Вместо этого он резко затормозил, и я, вынужденный следовать его примеру, сделал то же, чувствуя, что у меня задымились подошвы.

— Это было бы правильно, — сказал он грустно. — Давно уже пора нас пропесочить!

Тут его позвали, и через минуту я уже слышал его голос из зала:

— Мы чертовски отстали, и в этом целиком наша, а в первую голову — моя вина. Видите ли, мне все казалось, что вот-вот дело сдвинется с мертвой точки само по себе. Однако теперь мы поняли свою ошибку и за последнюю неделю сделали больше, чем за весь предыдущий месяц…

Я не стал слушать дальше и ушел, хлопнув дверью.

Нет! Работать стало невозможно!

В этом месте прокурор, видимо, потерял терпение и предложил Туркину ограничиться конкретными ответами на вопросы:

— Женаты вы, разведены или холосты?

— И то, и другое, и третье. И все-таки не было оснований для появления статуи командора. Однако же эта непрощенная статуя — простите меня! — в лице вашего коллеги районного прокурора сунула сюда свой холодный нос! Произошло это так: моя жена de facto была доцентом медицинского института в соседнем областном городе. «Она меня за муки полюбила, а я ее — за сострадание к ним».

Мои муки заключались в вечных поисках наличных денег. И моя восьмилетняя дочка Людочка… Ах, я, кажется, совсем забыл о ней упомянуть. Да, в детском доме росла прелестная девочка, моя дочь от мимолетного брака с некоей Анютой (фамилия ее утрачена), которая в тот сезон работала в цирке, участвуя в пантомиме. «Гром и молния». Анюта уехала с цирком неизвестно куда, а девочку имела нахальство оставить у меня. Она меня бросила с ребенком на руках!

До сих пор денег не хватало мне одному, а теперь — нам обоим. Я готов был терпеть лишения, но подвергать им ребенка?! Словом, я сказал моей фактической жене — доценту: ты меня любишь? Хорошо. Значит, ты должна любить и мою дочь. Усынови ее по всем правилам, и ты докажешь свою любовь!

Вера Ивановна — так звали доцента — была, признаться, по уши влюблена в меня и согласилась с радостью. Все равно, сказала она, мы будем жить одной семьей, и твоя Людочка будет моей дочкой!

Словом, она оформила удочерение, после чего у меня вдруг пропала охота оформить наш брак или даже продолжать его явочным порядком. Я перестал ездить к Вере Ивановне в областной город и взял из детского дома свою малолетнюю дочку. Потом ее маме de jure я предъявил иск об алиментах в размере 25 процентов ее довольно изрядного оклада — четыреста рублей в месяц. Суд присудил мне сто рублей впредь до совершеннолетия дочки, то есть на десять долгих лет, причем в адрес ответчицы были сказаны судьей строгие слова: «Что же это, гражданка? Раз удочерение произведено, извольте нести материнскую заботу! Вы — полноправная мать! Почему же вы не даете добровольно деньги на содержание ребенка? Нехорошо!»

Отношения мои с Верой Ивановной были, в общем, нарушены.

Будучи не в силах переносить одиночество, я вновь женился, на этот раз на очень милой юной девушке Кате, медсестре. Положительно, мне присуще какое-то тяготение к медперсоналу!

Итак, я получал каждый месяц сто рублей от доцента и мог припеваючи жить с медсестрой. Но на этот раз в дело вмешалась общественность, и суд признал и свое решение об алиментах с доцента и самое удочерение недействительными, ввиду того что Вера Ивановна якобы действовала под влиянием обмана. Какая узость мысли! Это был удар из-за угла!..

На полях этого показания прокурор сделал пометку: «Привлечь за мошенничество». Туркину он предложил дать подробные объяснения, чем закончился задуманный им обман с изданием чужого романа. Туркин поблагодарил прокурора за то, что ему напомнили «об интересной странице его биографии» и написал:

«Я порешил не торопить своего редактора. Книга созреет (порукой был тонкий вкус покойного редактора „Мира божьего“)».

Пока же я подбирал те крохи, которые подбрасывала мне судьба. После того как из-за беззаконного решения суда мне перестали платить алименты, я перебивался ненапечатанными ругательными рецензиями и такими же фельетонами, черновики которых я показывал заинтересованным лицам и иногда срывал с них куш. Чаще я терпел неудачу. Трудно было нормально работать в таких условиях…

Вскоре я получил из областного отделения союза писателей приглашение приехать для беседы о моей повести.