Гибель профессии

Никаких дальнейших подробностей в письме не было, и я, несколько обеспокоенный, поехал в областной город.

Здесь меня ожидал разгром!

Как от публики, так и от меня устроители «обсуждения новой исторической повести начинающего автора» скрыли суть дела. Все было поначалу вполне благопристойно и ничто не предвещало катастрофы. Гуниядин подал мне холодную руку, а тот товарищ, который принимал меня здесь и который оказался поэтом Киреевым, довольно вежливо буркнул мне:

— А! Приехали! Садитесь.

Зазвонил колокольчик, все вошли, толкаясь в дверях, в комнату-зал, меня усадили в президиум и тут только я заметил Сурена, который почему-то даже не подошел поздороваться.

Председательствовал суровый поэт Киреев, который, как выяснилось, возглавлял не то секцию, не то комиссию по работе с молодыми. Он оглядел собрание и сразу же без всякого вступления предоставил слово Сурену Ивановичу.

Этот предатель подошел к столику, держа в руках мою рукопись и какую-то книгу в переплете. Увы! Я очень скоро узнал, что эта книга и есть номер журнала «Мир божий» с повестью о Степане Разине!

С видом шестидесятника прошлого века, не ведающего зла в своем сердце, этот проклятый Сурен читал под общий хохот отрывки из моей рукописи, а затем — соответствующие отрывки из «Мира божьего», и мне хотелось вместе с Демоном восклицать: «Проклятый мир! Презренный мир!»

Самое неприятное заключалось в том, что я не мог уйти: в комнате была чудовищная теснота. Только потом я узнал, что Сурен обегал своих знакомых и зазывал их: «Приходите! Будет зрелище достойное богов!»

И все шли и шли. Даже когда уже мое распятие на кресте кончилось, и я, плетясь в хвосте оглядывающейся на меня публики, протискивался к выходу, в вестибюле здания я увидел новую толпу, стремящуюся наверх.

— У нас пригласительные билеты! — шумели люди. — Мы тоже хотим послушать!

— Говорят, он написал гениальное произведение! — вздыхала какая-то литературная дама в пенсне.

Толпа, напиравшая сверху, и толпа, сдерживаемая внизу двумя-тремя служителями, стиснули меня, и я вырвался на улицу едва живой[1].

Беда не приходит одна. Дома меня уже поджидал следователь и я узнал, что мне инкриминируется взятка, полученная в здании почты от завмага крупнейшего в Н. продуктового магазина. Я расскажу вам, гражданин прокурор, и эту страницу моей жизни, тем более, что вам уже не придётся вернуться к ней.

Завмаг Кистунов продавал кетовую икру, значащуюся товаром второго сорта, за первый сорт. Разницу, которая составляла около пятисот рублей, он, по моим сведениям, присвоил. Но лжива человеческая натура! Я имел все психологические основания предполагать и даже быть уверенным в том, что Кистунов разницу в ценах клал в карман, и именно в свой карман, а не в государственный. Однако Кистунов настолько напорченный человек, он до такой степени действует извращенно, что вместо естественного пути: рука — касса — свой карман, он, оказывается, официально и с самого начала, еще на базе, признал икру первосортной и переоценил ее, причем все, решительно все деньги поступили в кассу магазина! Можно ли больше подводить человека, чем сделал Кистунов со мною?!

А я, еще не потеряв тогда веры в людей, написал о Кистунове фельетон под заголовком «Завмаг-фокусник» и, зайдя в магазин, показал рукопись как бы невзначай самому Кистунову. Тут же мы сговорились на двухстах рублях, которые Кистунов принесет мне после закрытия магазина за то, конечно, чтобы я не печатал фельетона. Местом свидания я назначил почтамт.

Он, действительно, принес, но тотчас ко мне подошел милиционер, переодетый в штатское, и отобрал деньги, причем номера купюр были заранее известны.

Я уже начал забывать эту историю, как вдруг меня вызвали в суд и осудили.

Просидел я недолго. Я попросил одного любезного вора, отбывавшего наказание в одной со мною камере, похлопотать за меня перед той неведомой мне организацией, которая собиралась взять его на поруки:

— Что им стоит заодно выручить и меня? Скажи, что я исправлюсь. Теперь ведь это модно!

Этот железный довод сокрушил все препятствия и вскоре я вышел на свободу, так и не узнав названия облагодетельствовавшей нас обоих организации.

В этот момент меня волновало совсем другое, а именно: сомнение в порядочности женщины вообще и той женщины в частности, которая была, но не числилась моей женой до ареста и суда.

С сильно бьющимся сердцем я переступил порог комнаты Клавы. В комнате было неуютно. Когда я открыл дверь, Клава одетая лежала на кровати и ревела. Увидев меня, она ахнула и как завороженная продолжала лежать, пяля на меня глаза. Я молча подошел к шкафу, распахнул его и с чувством негодования убедился в худших своих предположениях.

— Где мой новый двухбортный костюм? — спросил я вне себя.

И что же! Она же возмутилась и, вскочив с постели, набросилась на меня с упреками:

— Пока ты по тюрьмам сидел, я полторы смены работала! А на тебя не настачишься! Разносолы требуешь! Икру тебе носила!

Сказав железным голосам: «Все между нами кончено!» — я стремительно удалился.