Гибель С. А. Есенина. Исследование версии самоубийства

На обороте карандашом рукой фотографа (?): «В Союз поэтов

Снято в прозекторской больн<ицы> им<ени>

Нечаева сразу после вскрытия

29 дек<абря> 2 ч<аса> дня 1925 г.

работа Н. Щербакова».

Литературный музей ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН.

Передано в дар из Союза писателей 6 апреля 1930 г.

© ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН

^{Портрет Сергея Есенина в гробу. 1925}

Бумага, итальянский карандаш, акварель. 24 × 34,2 см

Под изображением справа подпись: М. Соломонов.

Получено в дар от Союза писателей 6 апреля 1930 г.

© ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН

И фотография, и рисунок являются ценными историческими документами, свидетельством глубокого и искреннего желания современников запечатлеть последние моменты земного бытия поэта.

Исследование документальных материалов

А. В. Крусанов. Смерть Есенина: проверка версии самоубийства

По поводу смерти Есенина в настоящее время имеются две версии. Первая — официальная, монопольно господствовавшая более 60 лет — утверждает, что это было самоубийство, и вторая — неофициальная, но широко распространенная с конца 1980-х годов, утверждает, что смерть Есенина имела насильственный характер.

Версия самоубийства находит поддержку прежде всего в обстоятельствах последних лет жизни Есенина: он был болен туберкулезом[182] и в связи с этим заводил разговоры о смерти. Г. А. Бениславская описала один из эпизодов 1925 года: «Наконец на свадьбе нашла. С. А. там обнимает всех и плачет: „Умру, умру скоро. От чахотки умру“. И плачет-разливается»[183]. По свидетельству поэта В. Ф. Наседкина, «в апреле <1925> по Москве поползли слухи о близкой смерти Есенина. Говорили о скоротечной чахотке, которую он, простудившись, будто бы поймал на Кавказе»[184]. По воспоминаниям В. С. Чернявского, Есенин «стал рассказывать о тяжелой простуде, схваченной им на Кавказе: <…> „Нехорошо было, Володя. Лежал долго, харкал кровью. Думал, что уже больше не встану, совсем умирать собрался. И стихи писал предсмертные, вот прочту тебе, слушай“»[185]. На это накладывался хронический алкоголизм (в декабре 1925 года ему был поставлен диагноз: белая горячка)[186] и угнетенное душевное состояние. Кроме того, ряд суицидных высказываний содержится в стихах поэта. В этом контексте самоубийство предполагается как логическое завершение того саморазрушения личности, на которое обрек себя Есенин, и воспринимается как психологически достоверное, само собой разумеющееся событие.

Аргументом в пользу самоубийства считается также тот факт, что дверь номера, в котором обнаружили мертвого Есенин, была заперта изнутри и ключ торчал в замочной скважине[187]. Но это слабый аргумент, поскольку широко известно, что запереть таким образом дверь не представляет труда для профессионалов.

Еще одним аргументом в пользу самоубийства считается стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» со строками «В этой жизни умирать не ново, / Но и жить, конечно, не новей». Строго говоря, хотя стихотворение и носит прощальный характер, но речь в нем идет об умирании, а не о самоубийстве. К тому же рукописи этого стихотворения не было в № 5 гостиницы «Англетер». Оно появилось только на следующий день. Есенин зачем-то отдал его накануне поэту В. Эрлиху, а тот не удосужился прочесть его ни вечером, ни ночью. Таким образом, это стихотворение не фигурировало в деле Есенина и никак не повлияло на возникновение версии самоубийства поэта.

Психологическая аргументация является самой серьезной основой, на которой базируется версия самоубийства Есенина. Правда, ей противоречат некоторые воспоминания современников, например А. Б. Кусикова, который свидетельствовал о звериной жажде жизни, присущей Есенину. Кусиков рассказывал: «Никогда я не встречал человека так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин. Ни у кого я не наблюдал такого страха перед смертью, как у него. Особенно в самые страшные годы Октября, когда повсюду смерть мельтешилась. Смерть. Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая — Смерти. В шутку, помню я, наставил на него старинный без курка, со сквозной дырой в дуле, пистолет. Тот самый пистолет, которым мы с ним не раз заколачивали гвозди, кололи орехи. Пистолет, который в лучшем случае служил нам молотком. Побледнел, вдруг передернулся весь. И, защищая развернутой ладонью мигающий прищур свой, как бы в ожидании выстрела, скороговоркой заикнулся: „Брось, брось“ — и, вырывая из рук моих этот молоток, уверял меня, что от таких случаев немало шуточек бывает, и в газетах об этом часто пишут»[188].