Гибель всерьез

Но, между нами говоря, много ли реализма в истории человека, который потерял свое отражение? Антоан понимал, что подобной темой рискует навлечь на себя, по меньшей мере, упреки в отступлении от своих эстетических принципов. Если только не изменить само определение реализма, не раздвинуть его берега. Как предлагает тот философ-марксист[8], знаете? Да-да. Ну так вот… Если тема окажется побочной в книге о ревности, куда ни шло, ее можно будет даже счесть не опытом автора, а частью психологической характеристики одного из героев, автор-де только описывал то, что бывает. Положим, в каком-нибудь из романов я вывел людоеда: конечно, меня самого вряд ли заподозрили бы в людоедстве, но все-таки пришлось бы позаботиться, чтобы меня, автора, ни в коем случае не путали с моим героем. Например, подчеркнуть, что у нас с ним разные глаза. В общем, прежде чем решиться на что-нибудь подобное, нужно основательно подумать, прикинуть так и этак. И Антоан, устраивая пробное чтение, все тщательно взвесил. Многие причины склоняли его выбрать слушателем именно этого молодого человека, главной же была роль, которую тот усвоил себе и в жизни, и в литературе, так что легко было предвидеть его реакцию — роль мелкого буржуа, но не просто мелкого буржуа — таким он до некоторой степени и был, — а мелкого буржуа типичного, что обязывало его реагировать соответственно роли; его реакция была реакцией типичного мелкого буржуа, а из таких и состоит подавляющая масса читателей середины двадцатого века. И если он поверит в то, что сюжет романа — ревность, значит, дело в шляпе.

Итак, молодой человек… собственно, не так уж он и молод. Смотря с кем сравнивать. Так или иначе, он уселся в глубокое кресло, положил руки на подлокотники, вытянул ноги и принялся поигрывать пальцами с весьма самоуверенным видом. Антоан Бестселлер устроился за письменным столом, заваленным дожидавшимися ответа письмами, достал из папки искусственной кожи два листка с такими затрепанными краями, будто их много раз читали и перечитывали, брали с собой в дорогу, перекладывали с места на место… «И это все?» — спросил относительно молодой человек с надеждой, облеченной в форму вежливого сожаления. «Да, — сказал Антоан, — во всяком случае, все, что я собираюсь тебе прочесть…» Он надел очки в черепаховой оправе, прокашлялся и погладил двумя пальцами столешницу вишневого дерева. Пусть я больше не вижу себя в зеркале, думал он, зато могу смотреться в людей, и этот малый — тоже зеркало не хуже других. Даже если будет притворяться. Я разгляжу себя в его словах. Так или иначе, он все равно выдаст себя, и я пойму, каким он меня видит…

И Антоан прочел наконец свои две странички, которые войдут, а может, и не войдут, в будущий роман. Это будет, помимо всего прочего, зависеть и от того, как отнесется к ним гость. Он, конечно, тоже писатель. И талантливый. Весьма талантливый. А главное, он успел привыкнуть к манере Антоана. Вот эти страницы.

«Гости, а их было пять или шесть человек, уже собирались уходить, и ты искала, что бы подарить твоей знакомой американке, которая на другой день Бог знает куда уезжала, и тут кто-то меня спросил: «А что вы сейчас собираетесь писать?» Как им не терпится, подумал я. Но правда, что я собираюсь писать? И неожиданно для себя ответил: «Книгу о ревности… вроде «Отелло»…» Мари-Луиза расхохоталась: «Отелло? Вот это да! В наше время — Отелло!» «А что? — возразил кто-то из мужчин, — вполне современно… Кипр… Фамагуста…» Я не заметил, что ты успела вернуться с флаконом духов, и вдруг услышал твой голос: «Отелло? Да я тебе просто запрещаю!»