Гибель всерьез

Внезапно я обрел чувство времени, собственного возраста, протекших лет — не моих, а объективных, тех, что шли независимо от меня, как положено в реалистическом романе. Стоило связать историю человека — который-потерял-свое-отражение с зеркалом из 1936 года, как возникла перспектива. Но возникла только в повествовании, никак не определяя положение во времени автора. И вдруг в разрозненных отрывках, прочитанных моему молодому другу… похожих на осколки какой-нибудь безделушки, фарфоровой статуэтки, которые, бывает, хранишь в надежде когда-нибудь склеить, чтобы она опять стала целой… — в отрывках романа, который я, может быть, когда-нибудь напишу — вернее, напишу не я, а Антоан, воображаемый Антоан, — но все равно среди осколков моей души… среди кусочков… — будь это кончик моего носа или ноготь, я бы сказал, в частичках моей плоти, но здесь душа, поэтому сравнение с фарфоровой фигуркой более подходящее… среди фарфоровых осколков мелькнула фраза, которая дала мне ориентир в безбрежном море, — одна невольно вырвавшаяся фраза: «Отелло… — вполне современно… Кипр. Фамагуста…» Антоан может и не иметь представления о времени, но я-то теперь знаю: до ревности он дозрел в 1936 году, а сейчас идет 1964-й. Минуло двадцать восемь лет. Теперь я скован этим знанием. Сколько лет Антоану? Возможно, я получу ответ, если посмотрюсь в зеркало… хотя не исключено, что в 1936-м Антоан был моложе моего отражения. То есть в 1936-м он был или мог быть моложе меня. Трудно судить, потому что он тогда уже потерял свое отражение… И теперь я его восстанавливаю, восстанавливаю Антоана. Пишу его.

Вы спросите: где граница между Антоаном и мной, между объектом и субъектом воображения. Мы различаемся цветом глаз, тем, что Омела, кажется, любит Антоана; тем, что Антоан утверждает (как Отелло в начале пьесы), что неревнив; тем, что он потерял свое отражение, и так далее. Но есть некая общая зона, некая область, где наши фигуры как бы накладываются одна на другую; мы неразрывно связаны друг с другом, как человек и его тень или как тело и душа. Почему бы нет? — и происходит это совпадение тогда, когда каждый из нас перестает существовать для других и становится только самим собой, иначе говоря, когда мы пишем. Когда мы действуем, как марионетки на сцене, нас нетрудно различить; иное дело текст, где оба мы норовим перейти от первого лица к третьему и наоборот; по существу, мы окончательно сливаемся в авторе — я имею в виду (а кто это «я»?) того, кто появляется, когда повествование ведется кем-то третьим, кого принято называть автором.

Кипр, Фамагуста… я скупил все мыслимые и немыслимые книги на эту тему, чтобы получше разглядеть героя — Отелло? Антоана? — который не отражается в зеркалах. Мне казалось, что в зеркале Кипра, в его атмосфере я наконец узнаю все, что было скрыто от меня, о себе, об Антоане, вновь обрету затерявшийся в памяти образ. Я рылся в книжных лавках, упрашивал всех, у кого могли оказаться книги о Кипре и кто мог что-нибудь знать о нем, углубиться в дебри древней истории, раскрыть передо мной «тома, закрытые на имени «Пафос»[9]?.. Я собирал сведения о мифологии, о византийской эпохе, когда царица Елена принесла на вершину Олимпа обломок Креста Господня, чтобы изгнать языческих богов, хотя скорее всего то был крест Благоразумного Разбойника, а не Христа… о роде Лузиньянов[10], реальных и легендарных, тех, кто произошел от Мелузины[11]… — обо всем вплоть до дома, где якобы жил Отелло в Фамагусте… и все это, быть может, не ради Антоана, а ради Дездемоны… Ну вот, опять! Мы с Антоаном жадно читали в газетах о сумбурной войне 1964 года: греки, турки, голубые каски… Причем Антоан был поглощен только этой современной круговертью. Меня же современность интересовала лишь как отражение далекого прошлого. В конце концов, отчаявшись, я отдал Антоану все свои книги: «Хронику» Амади и «Хронику» Стромбальди, «Подробное описание островов Архипелага» ученого голландца О. Драппера, «Деяния датчан» Саксона Грамматика, «Географию» Страбона, «Полное описание острова Кипра» Этьена де Лузиньяна, литературу на греческом, на английском, справочники для дипломатов — в общем, всю груду. Теперь за дело взялся Антоан, но с противоположной стороны — отыскивая в прошлом отражение настоящего. Я посмеивался над ним. Ничего общего, разве что вечные кровопролития. Выходит, и страна может перестать зеркально отражаться? И если, говоря о человеке, об Антоане, я подразумеваю и Антоана времен Народного фронта, и Антоана из 1964 года, то, говоря об острове, приходится иметь в виду все его разные ипостаси: Кипр эпохи крестовых походов, генуэзского и венецианского владычества, пленного короля Януса — как ни нелепо, но он представляется мне двуликим, смотрящим вперед и назад, бродящим по улицам Каира, — и времен совсем иных, когда киприоты призвали египтян сплотиться против захватчиков…