«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

Heureux qui revoit les lieux où tout fut aimé, où tout parut aimable <…> Plus heureux qui ne vous a jamais quitté, toit paternel, asyle saint! Que de voyageurs reviennent sans trouver de retraite! De leurs amis, les uns sont morts, les autres éloignés, une famille est dispersée, des protecteurs… Mais la vie n’est qu’un petit voyage, et l’âge de l’homme un jour rapide [Счастлив тот, кто вернулся в места, где все ему было мило, где все казалось приятным <…> Счастливее тот, кто никогда не покидал тебя – отчий кров, святой приют! Сколько путешественников возвращаются, не находя пристанища! Из их друзей, одни мертвы, другие далеко, семья рассеяна, покровители… Но жизнь – это лишь короткое путешествие, а срок, нам отпущенный, – быстролетный час][285].

Стих Филимонова «Друзей – иных уж нет, другие в отдаленье», как нетрудно заметить, представляет собой почти точную кальку с «De leurs amis, les uns sont morts, les autres éloignés»; кроме того, подобно Бернардину, поэт говорит о рассеянной семье («Как все вокруг меня переменилось! / Рассеян круг родства…»), а сама тема стихотворения, написанного в Германии (его подзаголовок: «Флотбек, дача близ Альтоны, 20 мая 1814 года»), – тоска путешественника по родному краю и тем, кто ему мил, – перекликается с рассуждением, завершающим «Путешествие на остров Маврикий». Сам пытавшийся в молодые годы писать сентименталистскую прозу[286], Филимонов явно вдохновлялся травелогом Бернардина.

Мы не можем знать, насколько Пушкину была известна предыстория формулы, использованной Филимоновым, да это и не важно. Скрещивая ее с сентенцией Саади в транскрипции Мура/Пишо, он наверняка отдавал себе отчет, что имеет дело с топосом и хотел «освежить» его. В этом смысле Пушкин, сам того не подозревая, поступал так же, как Байрон, «освеживший» топос во вступлении к «Осаде Коринфа». Что же касается отсылки к Саади в «Евгении Онегине», то ее не следует принимать за чистую монету. Ею Пушкин лукаво отсылал читателя к самому себе или, вернее, к одной из своих литературных масок. Недаром Вяземский, цитируя в 1827 году вторую часть эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану» в «Московском телеграфе» с намеком на декабристов[287], предварил цитату словами: «…с грустью повторяю слова Сади (или Пушкина, который нам передал слова Сади)…» Наверное, Вяземский понимал, что под маской Саади скрывался сам Пушкин.

2. «Праздник жизни»

Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина…

Всем известные стихи из заключительной строфы «Евгения Онегина» до сих пор не удостоились подробного комментария. Ю.М. Лотман заметил лишь, что метафора «жизнь – пир» ориентирована на глубокую литературную традицию[288], а Набоков указал параллель к этой метафоре в стихотворении Андре Шенье, написанном в тюрьме незадолго до казни и известном под названием «La jeune captive» («Юная узница»):

Mon beau voyage est si loin de sa fin!
Je pars, et des ormeaux qui bordent le chemin
J’ai passé les premiers à peine.
Au banquet de la vie à peine commencé,
Un instant seulement mes lèvres ont pressé
La coupe en mes mains encore pleine

[Мое прекрасное путешествие еще так далеко от завершения! / Я ухожу, хотя из тех вязов, которые окаймляют дорогу, / Едва миновала лишь первые. / На пиру жизни, едва начавшемся, / Только одно мгновение мои губы прикасались / К бокалу, еще полному в моих руках][289].