«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

Действительно, как еще в конце XVIII века установил манчестерский врач Джон Ферриар (John Ferriar, 1761–1815), большая часть самоутешительной речи Шенди-старшего состоит из незакавыченных цитат и парафраз, источник которых – тогда полузабытая, а ныне обладающая статусом важного памятника английской литературы барокко книга «Анатомия меланхолии» («The Anatomy of Melancholy», 1621) Роберта Бертона (Robert Burton, 1577–1640)[312]. Исследование Ферриара получило широкую известность: о нем сообщали многие журналы, а в 1798 году его перевели на французский язык[313]. Для пассажа из «Тристрама Шенди», процитированного выше, Ферриар указывает лишь одну неполную параллель в главе «Против скорби по умершим друзьям или другим людям, против напрасного страха и т.д.» («Against Sorrow for the Death of Friends or Otherwise, Vain Fear etc.»), то есть в сходном контексте. Обращаясь к отцам, потерявшим юного сына, Бертон советoвал им утешать себя мыслью, что

…he is now gone to eternity, as another Ganymede, in the flower of his youth, as if he had risen, saith Plutarch, from the midst of a feast, before he was drunk […он ушел в вечность, подобно новому Ганимеду, в расцвете юности, как если бы он, по словам Плутарха, встал из-за стола в разгар пира, не успев напиться допьяна][314].

Стерн убрал отсылку к Плутарху, хотя он, как и другие высоко образованные интеллектуалы XVIII века, должен был узнать цитату из его «Утешения к Аполлонию», где впервые встречается сравнение ранней смерти с уходом с пиршества. Утешая своего адресата, потерявшего юного сына, Плутарх напоминает ему, что тот удалился в вечность, не успев впасть в «грубость поведения, которая сопутствует долгой жизни», как гость, который вовремя уходит с пира, не успев опьянеть[315]. Вместо этого к утешительным словам Бертона Стерн добавил абсурдную для траурной темы фразу о цирюльнике и облысении, что придало всему рассуждению Шенди-старшего o внезапной смерти сына откровенно комический характер. Такая бесчувственность или, как ее называл Шкловский, «внежалостность» Стерна оказывается эстетически и этически приемлемой только в том случае, если мы знаем наверняка, что имеем дело с литературной игрой, где всякое событие осмысляется как повод для пародии, каламбура, автометаописания, стилистического сдвига. Согласно Шкловскому, смерть Бобби Шенди в романе есть лишь «мотивировка развертывания», использующаяся для создания ряда комических эффектов[316]; более того, она входит в длинный ряд всевозможных «прерываний» как фабулы, так и нарратива, от coitus interruptus в начале романа до внезапного обрыва в финале, и потому функционирует как аналог литературного приема: не текст отражает жизнь и смерть, а рассказанные «жизнь» и «смерть» отражают текст.

«„Евгений Онегин“, – писал Шкловский, – так же, как и „Тристрам Шенди“, пародийный роман, причем пародируются не нравы и типы эпохи, а сама техника романа, строй его»[317]. Влиянием Стерна он объяснял, в частности, неожиданный обрыв повествования в финале, отметив и отличие: «Пушкин обрывает рассказ, подчеркивая сознательность перерыва»[318]. На полную осознанность и подготовленность обрыва указывает, в частности, необычное соединение трех элементов, за каждым из которых стоит своя традиция, – формулы «Блажен, кто…», метафоры «праздник жизни» и мотива «хорошо умереть молодым», – поскольку означаемыми традиционных тропов оказываются не жизнь и смерть, а сам текст романа, процесс его создания и чтения. Любопытно, что подобная перекодировка встречается в заключении сатиры Свифта «Сказка бочки» («Tale of a Tub»), где она имеет противоположный смысл: аллюзией на сентенцию Лукреция и цитатой из нее оправдывается желание автора не завершать фактически законченный текст: