Читаем «Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул полностью

The conclusion of a Treatise resembles the Conclusion of human life, which has sometimes been compared to the End of the Feast: where few are satisfied to depart, ut plenus vitae conviva. For Men will sit down after the fullest meal, though it be only to doze or to sleep out the rest of the day [Окончание трактата напоминает окончание человеческой жизни, которое иногда сравнивают с завершением пира, откуда мало кому нравится уходить ut plenus vitae conviva. Ибо людям свойственно посидеть после сытного ужина, хотя бы для того, чтоб подремать или поспать до конца дня][319].

На литературно-игровой характер финала «Евгения Онегина» указывает и метафора «роман жизни» в последующих двух стихах («…Кто не дочел Ее романа / И вдруг умел расстаться с ним…»), которая переводит традиционное сравнение жизни с книгой, восходящее прежде всего к Апокалипсису, в шутливый план. Именно так метафора несколько раз использовалась и до Пушкина, как во французской, так и в русской поэзии. Ю.М. Лотман вспомнил короткую эпиграмму Карамзина: «Что наша жизнь? Роман. – Кто автор? Аноним. / Читаем по складам, смеемся, плачем… спим» (1797)[320]. Словарь Карпантье дает игривый пример без указания автора: «L’Amour! douce folie! / Episode trop court du roman de la vie!» («Любовь! Сладкое безумие! / Слишком короткий эпизод в романе жизни!»)[321]. «Люди ошибаются, люди заблуждаются. / Жизнь – это роман, / Будем же стараться, чтоб он нас забавлял / До самой развязки», – призывала популярная в начале XIX века французская водевильная песенка[322]. В шуточном стихотворении Пьера Ноэля Фамина (Pierre Noёl Famin, 1740–1833) говорилось: «La vie est un roman; on l’a dit avant moi» («Жизнь есть роман; это было сказано до меня»)[323].

В контексте строфы метафора «книга жизни» синонимична «празднику жизни», а ее комическая аура коррелирует со стернианским подтекстом предшествующих строк. Тонкая, сейчас уже почти совсем незаметная игра с поэтическими формулами заставляет усомниться в общепринятом представлении, что в концовке «Евгения Онегина» они используются, говоря словами С.Г. Бочарова, «серьезно и даже торжественно»[324]. Это, на наш взгляд, серьезность и торжественность деланые, притворные. Пушкин не синтезирует здесь литературу и действительность, не выходит из вымысла в реальность, а, напротив, утверждает свою прерогативу автора романа как абсолютного хозяина собственного текста. Не случайно «Евгений Онегин» начинается и заканчивается одним и тем же словом – притяжательным местоимением «мой», но если в первом стихе оно принадлежит герою и вводит читателя в его мир, то в стихе последнем оно принадлежит автору, который сообщает нам, что этот герой – его полная собственность, и он, наигравшись вдоволь, волен поступить с ним как ему заблагорассудится, по принципу «sic volo, sic jubeo».

<p>3. «Зависть – сестра соревнования»</p>

«Зависть – сестра соревнования, следст <венно> из хорошего роду». В большом академическом собрании сочинений Пушкина эта его шутка печатается в разделе «Заметки и афоризмы разных годов» и предположительно датируется 1831 годом[325]. Современные словари цитат и афоризмов обычно приводят ее без каких-либо пояснений и комментариев, как образец пушкинского остроумия.

Происхождением шутки до сих пор никто не заинтересовался, хотя оно заслуживает самого пристального внимания, ибо Пушкин откликается здесь на давнюю, уходящую в Античность традицию со- и противопоставления двух чувств по отношению к чужому успеху – зависти и соревнования (в значении соперничества или, по Далю, ревностного стремления за другими). Еще у Гесиода в «Работах и днях» богиня раздоров Эрида расщепляется на две сестринские ипостаси. Младшая сестра несет в мир вражду, зависть, войны, а старшая побуждает людей одного состояния и рода занятий к мирному соперничеству в труде и искусствах:

Перейти на страницу:

Все книги серии Новые материалы и исследования по истории русской культуры

Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика
Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

Сборник составлен по материалам международной конференции «Медицина и русская литература: эстетика, этика, тело» (9–11 октября 2003 г.), организованной отделением славистики Констанцского университета (Германия) и посвященной сосуществованию художественной литературы и медицины — роли литературной риторики в репрезентации медицинской тематики и влиянию медицины на риторические и текстуальные техники художественного творчества. В центре внимания авторов статей — репрезентация медицинского знания в русской литературе XVIII–XX веков, риторика и нарративные структуры медицинского дискурса; эстетические проблемы телесной девиантности и канона; коммуникативные модели и формы медико-литературной «терапии», тематизированной в хрестоматийных и нехрестоматийных текстах о взаимоотношениях врачей и «читающих» пациентов.

Александр А. Панченко , Виктор Куперман , Елена Смилянская , Наталья А. Фатеева , Татьяна Дашкова

Культурология / Литературоведение / Медицина / Образование и наука
Память о блокаде
Память о блокаде

Настоящее издание представляет результаты исследовательских проектов Центра устной истории Европейского университета в Санкт-Петербурге «Блокада в судьбах и памяти ленинградцев» и «Блокада Ленинграда в коллективной и индивидуальной памяти жителей города» (2001–2003), посвященных анализу образа ленинградской блокады в общественном сознании жителей Ленинграда послевоенной эпохи. Исследования индивидуальной и коллективной памяти о блокаде сопровождает публикация интервью с блокадниками и ленинградцами более молодого поколения, родители или близкие родственники которых находились в блокадном городе.

авторов Коллектив , Виктория Календарова , Влада Баранова , Илья Утехин , Николай Ломагин , Ольга Русинова

Биографии и Мемуары / Военная документалистика и аналитика / История / Проза / Военная проза / Военная документалистика / Прочая документальная литература / Образование и наука / Документальное

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология