«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

The conclusion of a Treatise resembles the Conclusion of human life, which has sometimes been compared to the End of the Feast: where few are satisfied to depart, ut plenus vitae conviva. For Men will sit down after the fullest meal, though it be only to doze or to sleep out the rest of the day [Окончание трактата напоминает окончание человеческой жизни, которое иногда сравнивают с завершением пира, откуда мало кому нравится уходить ut plenus vitae conviva. Ибо людям свойственно посидеть после сытного ужина, хотя бы для того, чтоб подремать или поспать до конца дня][319].

На литературно-игровой характер финала «Евгения Онегина» указывает и метафора «роман жизни» в последующих двух стихах («…Кто не дочел Ее романа / И вдруг умел расстаться с ним…»), которая переводит традиционное сравнение жизни с книгой, восходящее прежде всего к Апокалипсису, в шутливый план. Именно так метафора несколько раз использовалась и до Пушкина, как во французской, так и в русской поэзии. Ю.М. Лотман вспомнил короткую эпиграмму Карамзина: «Что наша жизнь? Роман. – Кто автор? Аноним. / Читаем по складам, смеемся, плачем… спим» (1797)[320]. Словарь Карпантье дает игривый пример без указания автора: «L’Amour! douce folie! / Episode trop court du roman de la vie!» («Любовь! Сладкое безумие! / Слишком короткий эпизод в романе жизни!»)[321]. «Люди ошибаются, люди заблуждаются. / Жизнь – это роман, / Будем же стараться, чтоб он нас забавлял / До самой развязки», – призывала популярная в начале XIX века французская водевильная песенка[322]. В шуточном стихотворении Пьера Ноэля Фамина (Pierre Noёl Famin, 1740–1833) говорилось: «La vie est un roman; on l’a dit avant moi» («Жизнь есть роман; это было сказано до меня»)[323].

В контексте строфы метафора «книга жизни» синонимична «празднику жизни», а ее комическая аура коррелирует со стернианским подтекстом предшествующих строк. Тонкая, сейчас уже почти совсем незаметная игра с поэтическими формулами заставляет усомниться в общепринятом представлении, что в концовке «Евгения Онегина» они используются, говоря словами С.Г. Бочарова, «серьезно и даже торжественно»[324]. Это, на наш взгляд, серьезность и торжественность деланые, притворные. Пушкин не синтезирует здесь литературу и действительность, не выходит из вымысла в реальность, а, напротив, утверждает свою прерогативу автора романа как абсолютного хозяина собственного текста. Не случайно «Евгений Онегин» начинается и заканчивается одним и тем же словом – притяжательным местоимением «мой», но если в первом стихе оно принадлежит герою и вводит читателя в его мир, то в стихе последнем оно принадлежит автору, который сообщает нам, что этот герой – его полная собственность, и он, наигравшись вдоволь, волен поступить с ним как ему заблагорассудится, по принципу «sic volo, sic jubeo».

3. «Зависть – сестра соревнования»

«Зависть – сестра соревнования, следст <венно> из хорошего роду». В большом академическом собрании сочинений Пушкина эта его шутка печатается в разделе «Заметки и афоризмы разных годов» и предположительно датируется 1831 годом[325]. Современные словари цитат и афоризмов обычно приводят ее без каких-либо пояснений и комментариев, как образец пушкинского остроумия.

Происхождением шутки до сих пор никто не заинтересовался, хотя оно заслуживает самого пристального внимания, ибо Пушкин откликается здесь на давнюю, уходящую в Античность традицию со- и противопоставления двух чувств по отношению к чужому успеху – зависти и соревнования (в значении соперничества или, по Далю, ревностного стремления за другими). Еще у Гесиода в «Работах и днях» богиня раздоров Эрида расщепляется на две сестринские ипостаси. Младшая сестра несет в мир вражду, зависть, войны, а старшая побуждает людей одного состояния и рода занятий к мирному соперничеству в труде и искусствах: