Читаем «Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул полностью

Странно, что Набоков не заглянул в комментированное издание Шенье, где в примечании к процитированным им стихам указывался их источник – знаменитая седьмая строфа предсмертной «Оды, написанной в подражание нескольким псалмам» («Ode, imitée de plusiers psaumes», 1780) рано ушедшего из жизни Николя Жильбера. «Читая эти трогательные строки, – заметил комментатор, – каждый неизбежно вспомнит и прошепчет прекрасные стихи Жильбера: „Au banquet de la vie infortuné convive, / J’apparus un jour et je meurs“ [„На жизненном пиру несчастный гость, / Однажды появился я – и умираю“]»[290].

В 1820-e годы в России эту оду прекрасно знали и многократно переводили, а метафора «пир/праздник жизни» в разных вариантах («пир земной», «жизни пир», «праздник у жизни», «пир бытия», «жизненный пир») получила самое широкое распространение в поэзии и опознавалась как чужое слово[291]. Сам Пушкин, как установил еще В.П. Гаевский[292], перифразировал хрестоматийные стихи Жильбера в лицейском послании «Князю А.М. Горчакову» (1817):

Мне кажется: на жизненном пируОдин с тоской явлюсь я, гость угрюмый,Явлюсь на час – и одинок умру[293].

Обсуждая образ «праздник жизни», С.Г. Бочаров отметил, что его история до Жильбера еще не изучена и что «в античной поэзии, по свидетельству М.Л. Гаспарова, метафора праздника, пира жизни отсутствует, хотя, конечно, в ней сколько угодно пиров, вина и таких идей, как carpe diem»[294]. Это утверждение основано на недоразумении, поскольку в целом ряде справочных изданий и в комментариях ко многим изданиям французской поэзии указывался именно античный источник образа – пассаж из третьей книги поэмы Лукреция «О природе вещей», где Природа вопрошает смертного:

Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печальюГорькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти?Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этимИ не напрасно прошли и исчезли все ее блага,Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно,Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством                                                                           жизни,И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный?[295]

Вопрос Лукреция, приравнивающий уход из жизни к уходу с пира, – «Cur non ut plenus vitae conviva recedes…» («Почему ты не уходишь из жизни, как насытившийся гость с пира…»), – Пушкин мог видеть у нескольких авторов в рассуждениях о смерти – например, в эссе Монтеня «О том, что философствовать значит учиться умирать» («Que philosopher c’est apprendre à mourir»)[296]. В его библиотеке был и французский прозаический перевод «О природе вещей» с латинским оригиналом, напечатанным en regard. В этом переводе, принадлежащем Жану-Батисту Понжервилю, метафора имеет ту же форму, что и у Пушкина в «Евгении Онегине» – не пир (banquet), как у Жильбера и Шенье, а именно праздник (festin) жизни: «…convive rassasié, que ne sors-tu satisfait du festin de la vie?» («Насытившийся гость, что ж не уходишь ты удовлетворенный с праздника жизни?»)[297]. Если Пушкин просматривал книгу (а, согласно каталогу его библиотеки, весь том разрезан), он должен был обратить внимание на примечание переводчика, в котором указывались три случая заимствования у Лукреция образа «пир жизни», включая, конечно же, и «Оду» Жильбера. Первым, как отмечает Понжервиль, им воспользовался Гораций в финале первой сатиры, где он сетует на то, что люди редко бывают довольны своей судьбой, завидуют другим, и

…оттого то мы редко найдем, кто сказал бы, что прожилСчастливо век свой, и, кончив свой путь, выходил бы из жизниТочно как гость благодарный, насытясь, выходит из пира[298].

Кроме того, Понжервиль приводит цитату из шестой главы поэмы Делиля «Воображение» («L’imagination», 1806), где речь идет о стариках, на склоне лет вспоминающих прошлое:

Du festin de la vie, où l’admirent les dieux,Ayant goûté long-temps les mets délicieux,Convive satisfait, sans regret, sans envie,S’il ne vit pas, du moins il assiste à la vie

[На празднике жизни, где им восхищаются боги / Давно испробовав вкуснейшие блюда, / Он, довольный гость, без сожалений, без зависти / Если не живет, то по крайней мере присутствует в жизни][299].

Перейти на страницу:

Все книги серии Новые материалы и исследования по истории русской культуры

Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика
Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

Сборник составлен по материалам международной конференции «Медицина и русская литература: эстетика, этика, тело» (9–11 октября 2003 г.), организованной отделением славистики Констанцского университета (Германия) и посвященной сосуществованию художественной литературы и медицины — роли литературной риторики в репрезентации медицинской тематики и влиянию медицины на риторические и текстуальные техники художественного творчества. В центре внимания авторов статей — репрезентация медицинского знания в русской литературе XVIII–XX веков, риторика и нарративные структуры медицинского дискурса; эстетические проблемы телесной девиантности и канона; коммуникативные модели и формы медико-литературной «терапии», тематизированной в хрестоматийных и нехрестоматийных текстах о взаимоотношениях врачей и «читающих» пациентов.

Александр А. Панченко , Виктор Куперман , Елена Смилянская , Наталья А. Фатеева , Татьяна Дашкова

Культурология / Литературоведение / Медицина / Образование и наука
Память о блокаде
Память о блокаде

Настоящее издание представляет результаты исследовательских проектов Центра устной истории Европейского университета в Санкт-Петербурге «Блокада в судьбах и памяти ленинградцев» и «Блокада Ленинграда в коллективной и индивидуальной памяти жителей города» (2001–2003), посвященных анализу образа ленинградской блокады в общественном сознании жителей Ленинграда послевоенной эпохи. Исследования индивидуальной и коллективной памяти о блокаде сопровождает публикация интервью с блокадниками и ленинградцами более молодого поколения, родители или близкие родственники которых находились в блокадном городе.

авторов Коллектив , Виктория Календарова , Влада Баранова , Илья Утехин , Николай Ломагин , Ольга Русинова

Биографии и Мемуары / Военная документалистика и аналитика / История / Проза / Военная проза / Военная документалистика / Прочая документальная литература / Образование и наука / Документальное

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология