Гиблые земли

А вот старый парк, где весной цвела сирень, ее было так много, цвела она так бурно, что запах разносился по всему поселку. Потому парк, который официально назывался Ленинским, все звали Сиреневым.

В этом здании (с полностью разрушенной стеной) было кафе-мороженое, там давали самый вкусный в мире пломбир (не шариками, а горкой), посыпанный шоколадной стружкой.

А это Дом культуры, где Боря занимался моделированием. А вот и школа, за ней – футбольное поле. Борис шел и шел, почти не замечая разрухи, удивляясь, насколько живыми и яркими оказались его воспоминания.

Правда, несколько домов сгорели, вид почерневших останков кольнул в сердце. Но все равно боли не было – было торжество внезапно пробудившейся памяти, спавшей до этого дня, и звонкое эхо былого, зазвучавшее в душе. Позже Борис думал, что проклятый поселок заманивал его все дальше, подкидывая приманку за приманкой, усыпляя бдительность, затуманивая мозг. Он вытащил телефон и снимал на камеру, предвкушая, как станет после возвращения рассматривать снимки.

Вот детская поликлиника. Боря часто болел ангиной, и медсестра давала ему кисло-сладкую витаминку, чтобы он не орал, когда ему делают укол. Болеть было неплохо: лежишь, телевизор смотришь, на уроки не нужно, бабушка варит кисель и рассказывает бесконечные сказки…

Бабушка. Куда же она подевалась?

Время вспомнить об этом еще не пришло.

Сам не заметив, Борис оказался в глубине поселка, добрался до своего старого дома. Вот подъезд, вот окна на втором этаже – кухня, комната, в которой жили они с бабушкой, комната родителей. Стекла почти нигде не уцелели. Наверное, долгие годы дожди хлестали в оконные проемы, снег заваливал опустевшие комнаты, обои (в одной комнате – серо-голубые, полосатые, в другой – белые с красными маками) чернели, пузырились, отваливались от стен, догнивали на грязном полу.

Мебели (не говоря уж о люстрах, книгах, шторах, красном ковре с синими узорами и прочих вещах) в квартире не осталось, родители вывезли все, заполнив до отказа багажник «пятерки» и наняв грузовик.

Люди бежали из «Веника» сломя голову, но родителям достало мужества не пороть горячку, успокоиться и забрать с собой нажитое, оставив на старом месте лишь стены и…

…и свой страх. И воспоминания.

Отлично зная, что в квартире ничего нет, Борис зачем-то пошел в подъезд (хотелось выглянуть в окно своей старой комнаты), поднялся по лестнице и подошел к двери квартиры. Интересно, заперта ли она?

Дверь оказалась открыта. Войдя внутрь, Борис обомлел. Он ожидал чего угодно, но увиденное было невероятным. Все оказалось на месте: обувница, зеркало и полки в прихожей. Слева – чистенькая кухня, линолеум в шашечку, голубая квадратная плитка над раковиной. Потертая ковровая дорожка, круглый светильник (но ведь он точно был в быстрорецкой квартире, как и овальное зеркало, которое Борис после смерти матери отнес на помойку, потому что оно разбилось), полупрозрачная дверь в их с бабушкой комнату, а за дверью…

«Чушь! Бред!»

Силуэт человека. Кто-то сидел в кресле напротив двери.

– Заходи, не робей! – донеслось из комнаты.

Голос был тот самый – знакомый, родной.

Борис вскрикнул и зажал рот руками. Неужели?..

В-26 – слоеный пирог… Вот он, следующий слой, скрывающийся за обычными руинами, за налетом полузабытого, приукрашенного прошлого.

Борис распахнул дверь, не успев задуматься или испугаться.

Кресло стояло возле окна, как и много-много лет назад. И все тот же коричневый письменный стол, а под оргстеклом – расписание уроков и фотографии, и книжный шкаф со стеклянными дверцами, и комод, и раскладной диван, и горшки с фиалками выстроились на подоконнике.

И она – бабушка, сидящая в кресле, сложив руки на коленях. Домашнее платье с большими фигурными пуговицами (халатов бабушка не признавала), волосы убраны под платок, глаза улыбаются, а лицо строгое, будто Борис провинился, а она давно уж простила, но напускает на себя суровый вид, чтобы ему было совестно, чтобы запомнил хорошенько и больше так не поступал.

Мысли метались, скакали, сотрясая голову, и она стала наполняться сверлящей болью.

«Не может быть! Ничего не должно… Родители все забрали! А бабушка, она же… Она…»

Презрев доводы разума, Борис хрипло спросил:

– Ты все это время тут жила? Одна?

Бабушка грустно улыбнулась.

– Но почему не сказала? Как мама с папой тебя бросили?

Говорил, а сам знал: все не так, ложно, невообразимо! Будь это бабушка, ей было бы сейчас лет сто! А этой женщине около шестидесяти, как бабушке тогда. И одежда та самая осталась? Да и как она могла тут жить в полном одиночестве, в пустом городе?

– А я жду, жду, когда ты придешь, – сказала она и улыбнулась ласково. – Вот и пришел меня спасти, внучек мой. Хорошо, славно. Теперь смогу выйти отсюда. Надоело взаперти-то!