Гидра

– Саврасов стал подличать. Я должна была в пьесе Островского играть главную роль. Вывесили списки, смотрю: у меня роль эпизодическая. Вечером его встречаю в пустом фойе, он говорит: «Не передумала? Мы с моим богом ждем».

Глеб весь напрягся, слушая. Галя подумала, что у него красивые глаза. Мариэтта Шагинян наверняка бы сравнила их с черносливами.

– Новая пьеса – меня вовсе нет в списках. Я решила: хватит. Уволюсь. Вернусь в Одессу. Но перед увольнением очень мне хотелось отомстить борову.

– Так-так-так, – заерзал Глеб.

– У Саврасова был день рождения. Отмечали в театре. И был там на столе форшмак. Я взяла тарелку, подошла к имениннику, он весь расплылся. И я ему форшмак в морду – на! У всех на глазах.

– Вот это да!

– Другой рукой – за ворот и рванула рубашку, да так, что пуговицы отлетели и все увидели знак Дагона. Говорю: «С днем рождения».

– Умница! А дальше что?

– Дальше был товарищеский суд. Постановили требовать дирекцию об увольнении артистки Печорской. За меня заступились коллеги. Написали письмо Фурцевой, что Саврасов – член «Тайного Ордена Дагона». И пронесло.

– Так вот он куда пропал!

– Я слышала, он сильно пьет. Долго боялась одна по улицам ходить… Мне, Глеб, не очень везло с мужчинами. И ты еще не знаешь историю о Кукушкине и тухлой рыбе. Боюсь, как бы ты не отсел.

– Отсесть? Лишиться лучшего места в зале? Я требую историю о Кукушкине!

Они говорили, смеялись, пили херес и крепкий чай. Тайга похрустывала валежником, пахла гнильцой и сыростью. Если идти на юго-восток, окажешься в странном поселке, где люди похожи на сомнамбул.

Галя замолчала, любуясь огнем, размышляя. Резко повернулась к Глебу.

– Я хочу остаться.

– В Яме?

– У вас. Я не хочу возвращаться в поселок и ночевать там.

От радости Глеб едва не упал с бревна. Вскочил и замахал руками:

– Ребята! Наша гостья хочет…

– Остаться, – закончила за него Галя. – Разрешите мне, пожалуйста, пожить у вас. Это всего до пятницы, в пятницу уплыву пароходом. Я не привередливая, к палаткам привыкшая, ем мало.

– Худая, как воробушек, – сказал кто-то.

– Откормим, – сказал Муса.

Вася Слюсарев огладил бороду, раздумывая.

– Бугор, – крикнули Васе. – Ну что сидишь? Решай.

– Решайте, Василий, – сказала Галя. – Я Мусе буду на кухне помогать.

– Мне помощь понадобится. Двадцать семь ртов – шутка ли?

– Не знаю, – произнес Вася. – Женщина в лагере – не к добру. Да и слишком много москвичей на квадратный метр.

Галя поникла. Вася не смог сдержать улыбку.

– Да, конечно можно!

– Ура! – Галя порывисто обняла Глеба.

– Но учтите, – сказал Вася. – Мы храпим, как суки!

– А я сплю как убитая! Храпите на здоровье!

У костра зазвенели кружки. Забренчала гитара. Умял рыбью голову Блох.

Глава 17

В полночь они спустились с гольца, вылезли из заледеневших шурфов, выползли из нор, в которых перебирали свои игрушки: кости и черепа. Одни игрушки были новыми, другие – очень старыми, принадлежавшими оленеводам, геологоразведчикам, старателям, скопцам, дезертиру царской армии; бедолагам, которых авантюризм, легкомыслие, фанатичная вера, жажда наживы или просто глупость привели в тайгу. Там были даже кости мезозавра.

Существа, проливавшие кровь во времена ящеров, быстро двигались в ночи. Над ними сияли звезды. Кустарник щекотал их животы. Щупальца извивались, трогая воздух. В пароксизмах вечного голода они мчали к своей цели. Иногда самцы прыгали на самок, чтобы совокупиться. Через пару месяцев самки отложат яйца. Если мать будет освобождена. Если им не придется, как уже случалось, покинуть эти тучные пастбища, эти превосходные охотничьи угодья – и вернуться домой. Их домом был мир, состоящий из осколков, хаотично разбросанных кусков всего сущего; небеса, под которыми они родились, беспрерывно кричали и плевались огнем; пищей, к которой они привыкли, было их собственное потомство. Вот почему они спешили оплодотворять и оплодотворяться.

Когтистые лапы рвали топкий моховой покров. В тайге выла росомаха. Существа слились с темнотой, прислушиваясь. В ночи разговаривала еда.

– Осторожно, товарищи музыканты. Промочите ласты, простудитесь – мне за вас отвечать…

Существа задрали головы, словно норовили схватить щупальцами звезды. Слюна из пастей засочилась на багульник. Не еда, нет. Человек, которого нельзя жрать. Но он ведет еду…

– Далеко еще, товарищ Золотарев?

– Товарищ гармонист, близенько. Полшажка – и в дамках. Когда еще по тайге погуляете? Воздух, вы понюхайте только. Лепота? Лепота или нет?

– Комары грызут…

– А я их вам сдую! Мои вы родные, сдую всех комариков. Хлоп-хлоп.

– Не трогайте меня!

– Ай, какие нежные. Одно слово: люди искусства.

Существа двинулись на звук голосов, к поляне, через которую они пришли в тучный мир. Тоскливо гукал филин. Луна осветила еду.

– Вот здесь, товарищи музыканты. Тут сцену поставим, там – зрителей разместим.

– На болоте?

– Ближе к природе, товарищи, ближе к природе.

– А цена вопроса какова?

– Не обидим творческих людей! Знаете, как Ильич выразился про Ансамбль песни и пляски? «Хочется гладить по головке того, кто, живя в грязном аду, такую красоту сочинил».

– Это Владимир Ильич про Бетховена сказал.