Гидра

– Бетховен? Немец или жид какой? Не слыхал.

– Так что по гонорару, товарищ Золотарев?

– Полтинник на рыло, виртуозы вы мои.

– И пузырь каждому.

– Ах, уговорили. И пузырь! А теперь…

– Что там? – воскликнула еда. – Там кто-то есть, за деревьями.

Существа вползли в круг лунного света. Заметались тени. Закричала истошно еда. Кто-то кинулся наутек. Существа в несколько прыжков догоняли добычу, валили на землю и раздирали зубами мясо; глотали горячую кровь. Щупальца оплетали затылки, пасти смыкались, откусывая лица, высасывая соленое из глазниц, прерывая вопли. Когти вспарывали животы, а отростки ныряли в парующие чрева за вкусными кусками. Разбросанные тут и там камни пригодились, чтобы разбить черепа и добраться до теплого мозга. Крики давно утихли. Молчали ночные птицы. В центре пиршества несъедобный человек подобрал кусочек мозга и растер между пальцев. Существа зашипели на него недовольно.

– Жадины-говядины, – засмеялся несъедобный. Единственной музыкой, которая исполнялась здесь сегодня, была симфония ломающихся костей, лопающихся сухожилий и алчно пережевываемой плоти.

Глава 18

У Зайца больше не было тела. Он умер на болотах и наконец был свободен. Прочь из Ямы!

Он воспарил над лесами и гиблыми падями, помахал рукой «Ласточке» и ее команде. Простите, братцы. Невесомый, никем не замеченный, он кувыркался в небе и вскоре увидел внизу хуторок: кладбище, горстка домишек. От счастья хотелось плакать, но у Зайца не было ни слез, ни глаз. И все же он видел. Снижаясь, видел пацаненка лет двенадцати.

«Эй, привет! Как тебя зовут, мальчик?»

Мальчика звали Сева, и у него выпали верхние резцы. Зубной порошок кончился, Сева просто елозил щеткой во рту; два зуба безболезненно выскользнули из гнездышек. Сева сплюнул их на ладонь и потрогал языком десну.

«Рак, – подумал рассеянно. – Умру, как мама».

Маму он не помнил. Но смутно припоминал просторную московскую квартиру. И что папа запирался на кухне и плакал. Через три года после маминой смерти папа квартиру продал.

– Мы переезжаем, – сказал он сыну.

С тех пор вот уже шесть лет Гришины были единственными жителями крохотного хуторка. Хрущев во время своего недолгого правления выдавал паспорта для выезда в город, деревни пустели.

Сева привык. Папа больше не плакал, не напивался – ради такого можно отказаться от игрушек. Сева ему с радостью помогал: косил траву, доил Марусю, курам головы рубил и общипывал тушки. Он гордился, когда папа гордился им.

У них были огород, сад, пасека, а еще имелось кладбище, которое они тоже считали своим хозяйством. Папа словно породнился с покойными сельчанами. Выравнивал кресты, полол сорняк, поддерживал порядок.

Папа выбросил старые фотографии, но одну Сева припрятал. На снимке гладко выбритый папа позировал у ЦУМа. Теперь он отрастил косматую бороду.

До школы Сева добирался пешком: сорок минут по тропинке. Там учились дети из окрестных сел. Был Сева хорошистом. От одноклассников держался на расстоянии. Попытки дразнить себя пресек раз и навсегда: мальчишку, назвавшего его «сынком кулака», сунул рожей в навоз.

Каждую последнюю пятницу месяца папа заводил мотоцикл и уезжал в город. Отсутствовал он два, иногда и три дня. Возвращался осунувшимся, было дело – с подбитым глазом приехал. Потом долго отсыпался, виновато отводил взгляд.

Сева не любил города.

Резцы на ладони были розовыми от крови. Сева посвистел в образовавшееся между зубов отверстие. Приблизил лицо к зеркалу.

Это началось в феврале. ТА ШТУКА была началом.

ТУ ШТУКУ Сева нашел у курятника. Сорок на сорок сантиметров, треугольный лоскут, вырезанный из шубы, – вот на что она была похожа. Сева потрогал короткую бурую шерсть, перевернул тряпицу. С изнанки ТА ШТУКА оказалась лысой. Желтая и сухая, она напоминала ставридку. По центру тянулся позвоночник, от него отпочковывались ребрышки. Края распластанного тела покрывали крючковатые шипы. С одной стороны ТА ШТУКА имела тонкий хвост, а с другой – пару отростков, увенчанных ссохшимися горошинами.

«Глаза», – подумал Сева.

Папа только-только уехал, и поделиться удивлением было не с кем. Сева походил вокруг ТОЙ ШТУКИ и нерешительно подобрал ее. Легкая. Легче бумаги. Нечто среднее между электрическим скатом, дохлой летучей мышью и бараньим руном. Шип больно уколол палец. Сева ойкнул.

Он намеревался продемонстрировать находку учителю, но не принял во внимание ее хрупкость. В портфеле «волосатый скат» непоправимо измялся и раскрошился.

«Займитесь делом», – посоветовал учитель сконфуженному Севе и вернул ему комья шерсти на трухлявой подкладке.

Сева выбросил ТУ ШТУКУ, но думал о ней весь день. Придя домой, он первым делом наведался к Марусе. Коровник они отремонтировали осенью, переводя питомца на стойловое содержание. Маруся лакала воду. На ее пятнистом боку темнели едва заметные ранки. Папа, обнаружив их, предположил, что животина поцарапалась о стену.

– Тебе не больно? – Сева потрепал Марусю по холке и мысленно приложил к ее боку ТУ ШТУКУ. Как если бы «скат» присосался к шкуре животного. Шипы идеально вписывались в ранки.