Гидра

Маруся апатично жевала сено. Ее туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вокруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.

– Папуль…

Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза тоже выгнили. Он устремился к сыну, навис – секунды не прошло. Он напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.

Маруся взмахнула хвостом, отгоняя мух.

Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щеки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.

Заяц выблевал бы, но у него не было желудка.

«Здесь то же самое», – понял он, охваченный тоской. Сплошная Яма, из нее не вырваться. Но он попробует. И Заяц побежал, и бежал, пока не достиг западных рубежей Родины, Польской Советской Социалистической Республики, где, начиная с сорок пятого года, длилась зима. Заяц увидел реку, людей, группу девочек на льду. Он подбежал ближе…

Когда наступила ночь, им выдали коньки из костей и отвели на реку. Их было семеро, не считая надзирателей, – таков ритуал, семь девочек из года в год с тех пор, как в безымянной гробнице в крипте под Судной площадью обнаружили ящик с грудой очень старых коньков, и благоухающий карп на тарелке городского президента заговорил человеческим голосом и рассказал, что отныне судьба города зависит от семерых случайно выбранных девиц. Так, по крайней мере, эту историю знала Алисия. И поскольку речь шла о месте, где к словам рыбы, запеченной на овощной подушке, относились со всей серьезностью, традиция исполнялась безукоризненно, и очередной президент города, не хуже и не лучше предыдущих, кивнул закату, и старуха, выйдя к толпе, подтвердила, что девицы чисты и не имели телесной близости. Горожане рукоплескали, поедая колбасы, потягивая сидр; семьи избранниц терли в умилении сухие глаза. В бочках потрескивали угли.

Алисия не вглядывалась в толпу. Ее родители, помутившись рассудком, задушили себя во сне, опекун был беспробудно пьян. По сути, самыми близкими ей людьми были шесть девочек, которых она впервые увидела сегодня на позорной процедуре осмотра, девочки на коньках из костей неизвестного существа – животного, человека или бога, девочки, желающие друг другу скорейшей смерти. Не зная их имен, Алисия могла вообразить их дома, промозглые и темные, ведь слепой случай был милосерден к дочерям богатеев; могла представить руки их родителей, шершавые и неласковые; угадать их мечты, а мечтали они о том же, о чем и она: встретить рассвет. Потом убежать из города и выйти замуж за принца.

Каким-то образом коньки делали девочек не только выше, но и взрослее. Их лица – Алисия косилась украдкой – были будто бы визуальным эхом одного и того же лица, напряженного и бледного, с пульсирующей жилкой на виске, сухими губами, выпускающими облачка пара, огромными, впитавшими огонь глазами. В раздевалке их тела были белыми, как снег, лобковые волосы казались воронятами на том снегу, а шрамы пытались поведать истории, которые некому было слушать. У них забрали одежду, вручив рейтузы, вязаные свитера, шерстяные носки, шарфы и шапочки. Теплые, удобные вещи для смерти на морозе.

– Я оставлю свой шарф, – сказала худая девочка, обматывая горло какой-то ветошью. – Его связала мама.

– Твоя мама – не самая талантливая вязальщица в мире, – прокомментировала другая худая девочка. – Или она просто тебя не любит.

Худые девочки – две или три – засмеялись от страха. Худая девочка в шарфе отвернулась с пылающими щеками. Единственная среди них толстая девочка, не прям чтобы совсем толстая, но так будут называть ее зрители, покачала осуждающе головой. Алисия подумала, что толстая девочка умрет первой.

Теперь, после салюта, они стояли на льду. Вопреки ожиданиям, коньки из гробницы ощущались на ногах так же, как обычные коньки, в которых Алисия тренировалась последние месяцы. Письмо доставил ночью почтальон, у которого одна рука была длиннее другой, и это внушало безотчетную тревогу. Опекуна известили о том, что Алисию призвал лед.

– А хоронить тебя на какие шиши? – расстроился опекун. Похороны избранниц город не оплачивал.

– Хватит на меня пялиться, – процедила худая девочка с белым локоном, выбившимся из-под шапки.

– Я не пялюсь, – смутилась Алисия.

– Пялишься, как извращенка.

– Прости.

– Чтоб ты сдохла, дура, – сказала девочка с белым локоном.

Загрохотали барабаны. Надзиратели надели перчатки. Зрители затаили дыхание. Река змеилась во мрак, всем видом оправдывая свое название: «Ужас» в переводе с забытого языка. Выстрелила пушка. Семь девочек заскользили костями по льду.