Гильза с личной запиской

Зубенко молча взял под козырек, покачал головой: ишь, какое книжное словечко выкопал их старший – «пернатые».

Начальник заставы точно предсказал холода и снег – через две недели, ночью, пространство неожиданно взвихрилось, по крыше с грохотом затопало невидимое зверье, в соседнем огороде, посреди которого росла старая одинокая ирга – дерево, с чьими темными маслянистыми ягодами чай можно пить без сахара, такие они сладкие, раздался выстрел, и ирга переломилась пополам, резкий порыв ветра одолел ее коротким боксерским ударом, – следом словно по команде из черной небесной глуби на землю посыпался крупный пушистый снег.

Крыша перестала трястись, пространство утихло, обильный снег валился беспрепятственно до самого утра.

Утром проснулись – Никифоровку не узнали. Это было совершенно неведомое, почти сказочное, словно бы вылепленное из таинственной белой плоти поселение, ничего общего со старой знакомой деревней не имеющее. И сами они были словно бы людьми из сказки. Микулин со смехом ощупал Зубенко:

– Семеныч, это ты?

Тот с трудом разлепил рот:

– Я!

– А вдруг не ты? Надо проверить, ощупать, укусить.

Вода в Амуре была черной, глубокой, недоброй, в течении то тут, то там начинали крутиться воронки, подкатывались к берегу, всаживались в какой-нибудь неосторожно сползший с земляного края куст и исчезали – ну будто бы какие-то подводные чудища затевали свои игрища, выясняли отношения с землей и водой, затем ныряли в глубину – заводить знакомства с иными мирами. Если те, конечно, существуют.

Микулин, например, полагал, что существуют.

Лопат, чтобы расчищать снег, у них не оказалось.

– Лопухнулись мы, – сказал Микулин, – моя вина.

– Стоп! – сказал Жигулин, вскинул правую руку с оттопыренным указательным пальцем. – Одна лопата есть, две недели назад я в сарае нашел.

– Молоток, Серега Николаич, – похвалил его Микулин, недовольная озабоченность, только что поскрипывавшая ржаво в голосе командира, исчезла, словно бы наличие одной лопаты, до которой еще надо было добраться, решало все проблемы… Но – лиха беда начало.

– Люблю такой снег – мягкий, как шерсть… В него хорошо прыгать с банной полки, – любой сугроб прогорает насквозь. В баню бы сейчас, – голос Анисимова сделался мечтательным, каким-то тоскующим.

– И в снег, – поддел его Жигунов.

– И в снег, – подтвердил Анисимов, покачал головой довольно, будто бы уже побывал на банной полке. – А для парилки самое лучшее дело – чесночная вода. Гораздо лучше всяких эвкалиптовых, мятных, хвойных, можжевельниковых и прочих настоек. Чита и Иркутск только такую воду и льют на парильные камни. – Анисимов вдруг замолчал, огляделся, будто бы всплыл со дна амурского на поверхность и неожиданно засмеялся.

Он только что увидел себя самого и своих приятелей со стороны: стоят несколько здоровенных мужиков, небритых, с сонными глазами, еще не пришедших в себя, и в небольшое окно разглядывают снеговое одеяло, упавшее на землю ночью. Лица, как у детей, – растроганные, обмякшие, удивленные, – ну ничем не отличаются здоровяки от детсадовских сопливцев. И он, бывший пограничник и врач с большим стажем, также ничем не отличается от них, также квохчет обрадованно.

Хотя в жизни много чего повидал. Может, только индийских слонов, запряженных в тракторный плуг, не видел на деревенских полях России, да как рыбы плавают по Амуру хвостом вперед, еще – как дым в доме идет рядом с трубой, как летают коровы, а волки едят огурцы… Все остальное, пожалуй, видел.

И напарники его нынешние видели.

Неожиданно все насторожились, все до единого, особенно Микулин, он сейчас напоминал старшего в пограничном наряде, засекшем чужой след, – насторожил их совершенно домашний, знакомый с детства звук – кошачье мяуканье.

– Кошка? – не веря самому себе, недоуменно спросил Микулин, голос его провалился в тишину, как в яму. – Откуда здесь кошка? – поинтересовался Микулин хрипло, лицо у него покраснело, будто он выполнял какую-то трудную работу. – Если бы это был амурский тигр, я бы понял, но кошка…

Мяуканье раздалось снова. Микулин стремительно развернулся и через мгновение очутился в сенцах, там, резким махом выбив внутреннюю щеколду из пазов, распахнул входную дверь…

На крыльце, сжавшись в комок, стараясь сделаться как можно меньше, – так теплее, – сидела пестрая, сотканная из трех меховых кусков, белого, черного и рыжего, кошка. Зеленые глаза ее жалобно смотрели на человека.

– Господи! – воскликнул Микулин, поспешно подхватил кошку на руки, погладил по голове, – кошка была домашняя, человека не испугалась. – Откуда ты взялась? А, Баська?

– Почему именно Баська? – раздался за спиной у Микулина голос Жигунова. – А, может, Мурка?

– Нет, – несогласно покачал головой Микулин, – Мурки пятнистыми не бывают – только серыми.

Из-за легкой гряды, примыкающей к Никаноровке, коротко похохатывая, примчался ветер, перед крыльцом поднял столб снега, надвинул его на дом. Крыльцо снег накрыл полностью, и люди почувствовали: холод-то настоящий, не шуточный, и снег этот первый, имеющий привычку исчезать бесследно, никуда не исчезнет, – наступала ранняя зима.