Гильза с личной запиской

В ответ Микулин повел головой из стороны в сторону, он ощущал себя неловко перед Ханиным (хорошо знал, как приходится крутиться в пору непогоды всякому пограничному командиру и как дорога бывает каждая минута, когда ледяной ветер сдирает с контрольной полосы снег, землю, пыль, с корнем выворачивает провода сигнализации), – по-пионерски благодарно прижал руку к груди.

– Мы тут коробку тушеночки решили подкинуть вам и коробку сгущенки… Чтоб веселее жилось.

Микулин вновь прижал руку к груди: конечно, у начальника заставы всегда отыщется продуктовый запас, без НЗ даже на осмотр контрольной полосы не моги выходить, но возможности эти небезграничны, поэтому Микулин поспешил сделать ответное заявление:

– У нас есть встречный шахматный ход. Мы сегодня были на охоте…

– Ух ты! Молодцы! – обрадовался Ханин совершенно неожиданно, скулы у него зарделись, – стало понятно, что начальник заставы тоже принадлежит к племени любителей побегать за зайцем. – Каков результат?

– Секача взяли – сам напоролся на пулю… Хотя планировали обойтись только «боцманенком». – Микулин позвал повелительным тоном: – Шарабан! – Тот мигом вынырнул из-за диковинного пограничного вездехода и нарисовался на крыльце, громко, будто повелитель здешней нечистой силы, затопал валенками, сбивая с них снег. – Помоги закинуть гостинец в машину!

«Боцманенок» был легким, нога его, выделенная начальнику заставы, весила килограммов пять, не больше, а вот секач был дядя грузный, половину туши, отрубленную от него, с надсаженным кряхтеньем дотащили лишь втроем, вздохнули освобожденно, когда кабанятина оказалась в пограничной машине.

Ханин только головой покачал, – и были в этом движении и удивление, и обеспокоенность, и что-то еще, вызванное острой потребностью оберечь пожилых людей, он хотел разразиться гневной тирадой, требованием, чтобы никаноровские поселенцы не рисковали собой попусту, не подставлялись под опасные кабаньи клыки, но вместо этого опять покачал головой и промолчал.

Понял, наверное, что с этими мухоморами ему не справиться, нотации его они покорно выслушают, с накачкой согласятся, – но это только до первого поворота, за которым можно стать невидимым, за поворотом они будут делать то, что делали раньше. И на носорогов будут охотиться, несмотря на их лютую злобность, и нырять под амурский лед, чтобы покататься верхом на калуге, и карабкаться на вершины гигантских баобабов за кедровыми шишками, и… В общем, их не остановить.

– Шурпа готова, – объявил тем временем Микулин, – прошу к столу!

– Даже это предусмотрели наши старики, – проговорил Ханин негромко, слово «старики» вообще погасил наполовину и правильно сделал. Приятно было, что к их приезду поспела вкусная похлебка. Он хлопнул водителя по плечу. – Пошли, боец, за стол.

Обстановка на границе никогда не бывала легкой, тут всегда что-нибудь происходило: то горели деревни со станицами, то полыхала тайга, то Амур выползал из берегов и слизывал с земли все, что на ней было, то с неба приносился какой-нибудь пришелец, каменный или железный, взрывался, снося лес, – и почти везде первыми на место происшествия приходили пограничники. Помогали, если видели людей.

На этот раз холодный воздух приграничной Никаноровки неожиданно наполнился дымом. Неведомо было, откуда приполз дым – то ли с Амура, то ли с противоположного берега, то ли с полей, много лет назад засеянных коноплей, одичавшей за время, когда за ней никто не ухаживал, но не растерявшей своих свойств. Сюда и раньше приползали сизые дымы, смешанные со снежной крошкой, приносили запахи горечи и чего-то гнилого, и люди не понимали, откуда эти дымы и эти запахи?

Пограничная разведка пробовала нащупать причину, понять, в чем дело, но до корней, до осознания, что это есть на самом деле, так и не докопалась. То же самое происходило и сегодня.

И запахи, словно бы вырвавшиеся из-под земли, появились, и дымы, спустившиеся с высоты, из-за облаков, и сизые тени, обладавшие способностью делаться черными, тоже появились, – и все это родило ощущение неясной тревоги, чего-то недоброго, даже грозного… Через некоторое время это ощущение прошло, но передышка была недолгой.

Над землей, над кустами, по самые макушки запечатанными в отвердевших сугробах, над лапами облезших по зиме лиственниц неожиданно снова возник дым, ветер на лету вбрасывал в него горсти снеговой крошки, пригибал к насту, пытаясь вогнать в твердую корку, но не тут-то было… Дым все равно полз над землей.

Картина эта до боли, до стона напоминала войну.

Но войны не было.

Солнечным утром, когда обмахренные снегом ветки деревьев искрились сказочно, – красота эта могла вызвать у любого человека восторженное онемение, – в Никаноровку неожиданно вкатился дорогой снегоход.