Гильза с личной запиской

Здесь эту снасть не знали, не дошла еще, а на Чуне она уже работала. И работала безотказно. Впрочем, секрет весь крылся не в снасти, а в насадке – клейком травяном коме, сдобренном ароматными снадобьями.

Снасть больше походила на перемет, чем на что-то еще, длинные концы ее украшали четыре поводка, к которым были привязаны пахучие зеленые груши, сочные и привлекательные, травяные, внутри каждой груши находился толковый японский крючок, с которого рыба не умела соскакивать – не научилась еще.

Если амурская рыба будет такой же азартной, как и чунская, то завтра на столе должна стоять их огромная сковорода с хорошим жаревом.

В голову неожиданно пришла Настя, в ушах зазвучал ее резкий, с металлическими нотками голос, и Анисимов от неожиданности передернул плечами – ну будто бы его пробило обжигающим холодом. Лицо сделалось увядшим, печальным – не повезло ему. Он все-таки надеялся, что дочь будет другой. Но, увы, получилось то, что получилось…

Губы у него дрогнули, он обиженно пожевал ими, потом закусил зубами. В конце концов, он не один такой. Это первое, и второе – у него есть кореша-пограничники Микулин, Зубенко, Черепенников, Жигунов, вместе они – та же семья. Может быть, даже больше, чем семья родная, – мужики не сдадут, не подведут, не поставят подножку, не потребуют, чтобы он подарил кому-нибудь из них квартиру.

Хотя дарить уже нечего – квартира отписана дочери. С другой стороны, та может продолжить концертную деятельность и дальше: переселит в какую-нибудь церковную сторожку мать, а сама останется в хорошей, практически элитной квартире в центре города, затем продаст ее и купит жилье, например, в Новосибирске. Может такое быть? Еще как может. Новосибирск – центр Сибири… Или вообще нацелится на столицу нашей Родины и подберет себе жилье где-нибудь на Таганке или в одном из переулков Красной Пресни…

Анисимов сделал усталый жест и с этим жестом выплеснул Настю из головы.

Быстро разобрал одну из лесок, из пенопластовой плошки выдернул привязанные к поводкам крючки, приготовил к насадке травяные груши. Груши пахли вкусно, сам бы съел их, да толстолобам они нужнее. Подул на руки, подержал их немного под мышками и продолжил работу.

Вскоре груши болтались на крючках, поверху перемет проходил через ледовую перемычку, она держала толстую леску хорошо, даже если попадет сорокакилограммовый экземпляр – выдюжит. Но толстолобиков такого веса не существовало в природе.

В тридцати метрах от первых лунок Анисимов пробурил еще два отверстия с ровными краями и трехметровой перемычкой. Мороз тем временем разозлился, начал трещать так, что Анисимов едва не оглох.

А тут еще где-то недалеко громыхнул винтовочный выстрел, по твердой поверхности реки даже поземка промчалась, подняла столбы серой крупки и угасла, – это треснул лед. Видимо, течение начало убывать, мелеть, тяжелое ледяное одеяло провисло, и его располосовала тонкая черная молния. Такой стрельбы этой зимой они услышат много.

Анисимов снова погрел пальцы под мышками и постарался побыстрее снарядить вторую снасть, – это когда он был молодым пограничником, мог терпеть мороз и нестись на лыжах по тропе со скоростью легковушки, а сейчас кровь у него стала старой, уже не греет, увы, – поплевал на груши и загнал их в воду.

Сверху леску, саму перемычку, присыпал снегом – вот и вся маскировка. А заодно и страховка. Леска может прилипнуть ко льду так, что не оторвешь, придется выковыривать отверткой либо пешней.

Через несколько минут он уже шаркал лыжами, правя на съежившееся, холодное, но такое желанное пятно света, льющегося из окна дома, в котором он теперь жил.

Другого жилья у него не было.

Проснулся Анисимов в темноте, глянул на наручные часы, лежавшие на расшатанной скрипучей табуретке рядом с кроватью. До рассвета было еще далеко – час с лишним, может быть, даже полтора часа. Ныне ведь бывает просто трудно понять, когда наступает рассвет – слишком уж стремительно идет день на уменьшение, он просто съеживается, как шагреневая кожа.

В темноте посидел неподвижно, боясь шевельнуться и разбудить Жигунова, спящего в смежной комнате.

Храпеть Шарабан научился знатно, демонстрировал это искусство на все лады – мог и сопеть по-комариному тонко, и реветь мог, как медведь, севший ободранной задницей на свежие костерные головешки. Стекла в оконных рамах в таких случаях, правда, не вылетали, но могли очень легко вылететь. Он и сейчас храпел, Серега Жигунов, сильно храпел, но стоило только Анисимову в таких случаях шевельнуться, как Жигунов это засекал и мигом обрезал свой храп, просыпался с вопросом: «Что случилось?»

Окно, наполовину прикрытое занавеской, было темным, мороз старательно разрисовал его диковинными махристыми растениями, в рассеивающейся атмосфере пространства, сдобренной храпом Жигунова, были слышны сиплые вздохи ветра, носившегося вокруг дома.