Гимн шпане

— Пфф, да они слабаки, — фыркнул он, — легавые говорят, когда их арестовывали, они в штаны наложили и плакали как дети.

Набить бы тебе морду, думал я, лупить до тех пор, пока пощады не попросишь.

У ворот Отой он поинтересовался, как мы проведем вечер.

— Что будем делать, может, пойдем перекусить?

Ага, разбежался… С трудом выплевывая слова, словно они скрипели на зубах и мешали дышать, я мягко отклонил предложение: извини, но ничего не получится, мы ужасно устали. Как, мы что, не будем обедать? — удивилась Мари-Пьер, а Жоэль добавил: если у тебя напряженка с деньгами, расслабься, я угощаю. О, большое спасибо! Я затормозил у «Компани англез».

— Тебе повезло, полно свободных такси.

Он с обиженным видом покачал головой, мол, сама видишь, я старался, потом поцеловал Мари-Пьер, дважды в каждую щеку — чмок-чмок в щеку, хотя, по-моему, норовил в губы, — и легонько щипнул за попку: я тебе позвоню, ладно? Мне прямо кровь бросилась в голову, все ясно, они трахались, теперь я в этом не сомневался. Наконец он скрылся с глаз долой, и я сделал круг по площади, храня молчание. Мы не едем на Северный вокзал? — спросила Мари-Пьер. Из бардачка торчал сверток с подарками, духами и сережками; нет, мы не едем на Северный вокзал.

— Вообще-то мы переехали, Северный вокзал остался в прошлом.

Я бесцельно кружил по улицам, но не мог успокоиться, наоборот, все больше распалялся; ты такой бледный, сказала Мари-Пьер, что-то не так?

— Не знаю, а сама-то что думаешь, по-твоему, все нормально?

По краю дороги рабочие устанавливали щиты с указанием парковок и объездных маршрутов на время «Ролан Гаррос». «Ролан Гаррос» — это больше, чем престижный теннисный турнир, это символ весеннего Парижа, как сказал вчера радиоведущий.

— Если ты из-за Жоэля, то это просто смешно.

Конечно, прямо обхохочешься: он заявляется к тебе вот так, ни с того ни с сего, за триста километров, в деревушку с дюжиной жителей, а я тут вкалываю до потери пульса, — из моего рта вылетали какие-то слова, но это был уже не я, а зверь, до поры до времени томившийся в сумрачной и студеной пещере подсознания с ядовитыми испарениями, — шлюха, ты просто шлюха, дешевая сучка… тут она ударилась в слезы; не помня себя, я разодрал упаковку и швырнул флакон на приборную панель, он отскочил, Мари-Пьер дернулась, пытаясь увернуться, — не думал я, что ты такая, — она заревела еще громче, я заорал: кончай, мать твою, она шмыгнула носом, продолжая подвывать, я вцепился в руль — маленькая дрянь — и занес над ней кулак, она спрятала лицо в ладонях, я не мог ее ударить и изо всех сил саданул в боковое стекло, пробив его насквозь с одного удара, хотя оно и было якобы суперпрочное… тут, как по волшебству, я очнулся, и меня охватила страшная усталость, я сидел в полной прострации, глядя в пустоту, ни о чем не думая, полностью расслабившись, мечтая о том, чтобы сложить руки под голову и заснуть, прямо там, среди осколков стекла в аромате «Шанель», напрочь позабыв обо всем на свете.

Наступила тишина, которую нарушали только машины, несущиеся в сторону леса, мы оба хранили молчание, я стал зябнуть, боль в изрезанной руке нарастала, я подобрал с пола сережки и положил рядом с собой.

У одной сломалась застежка, и вишенка держалась на честном слове.

— Кажется, я беременна.

Все эти дни стояла хорошая погода, было жарко, а сегодня дул порывистый ветер, обещали дождь.

— В каком смысле?

Ее слова донеслись до меня словно сквозь туман. Я включил зажигание.

— В прямом.

В тот момент я даже не подумал, от меня она беременна или, может статься, от Жоэля; только сказал: а, понятно, и что теперь надо делать, кстати, это мальчик или девочка? Она снова заплакала, я видел происходящее словно сверху, с высоты двух метров, как наблюдатель, и начал ее утешать, мол, ничего страшного, все уладится, при этом слышал себя будто со стороны — хрен знает что! Она плакала, я попросил прощения: извини, на меня что-то нашло, но согласись, в этой ситуации меня можно понять — я еду тебя встречать, а ты в это время с другим парнем, он тебя целует, гладит по заднице, ты хихикаешь… хотя я оправдывался, но в глубине души не сомневался, что это была естественная реакция, другой бы на моем месте ее бросил; я не собирался, целовать ее в лобик и говорить «спасибо, любимая», сначала мне нужно успокоиться, а то опять заведусь, но она продолжала плакать, и тогда я сделал над собой усилие, взял ее ладошку в руку, причем в раненую, вытер ей слезы уголком платка, однако в глубине души продолжал здорово на нее злиться.

Водопад слез постепенно сошел на нет, я еще раз попросил прощения, потом еще, в конце концов она сказала, что они с Жоэлем просто друзья, он поехал в Нормандию, чтобы сбыть порошок, она и не думала звать его в гости, а если я ей не верю, то дурак. У ворот Майо я повернул направо, к Триумфальной арке, на Гранд-Арме было почти пусто, все смотрели матч.

Я проголодался и предложил ей пообедать.

— Если хочешь, можем пойти в «Конгресс».