Гиперион

«Да не шокирует тебя эта книжица! Я пишу ее, коль скоро уж она была начата, и это лучше, чем совсем ничего, и утешаю себя надеждой вскоре восстановить свой кредит кое-чем другим», — писал он 28 апреля 1795 г. Нойферу, и, когда мы читаем «Юность Гипериона», нам становится понятна неудовлетворенность автора. Знакомые по «Фрагменту» фразы не вписываются в прозаичный текст, который распадается, рассыпается, не скрепленный страстной мыслью и чувством. Мелите, превратившись в Диотиму, стала бледнее тени, повествование утратило стержень, слова звучат пусто — похоже, что фраза «Мне стало трудно собирать воедино обломки некогда думанных мыслей» и т. д., повторяемая здесь, отражает продолжающееся состояние души автора. «Сырая масса», из которой он извлек прекрасный кристалл «Фрагмента», не хотела формоваться в роман.

А ведь прошло три года!

В последовавшем в конце мая бегстве Гёльдерлина из Йены, быть может, не последнюю роль сыграл этот роман, который был уже обещан и запродан, но не мог быть осуществлен. Но было и другое — и, скорее всего, все действовало в комплексе: тайное общество (орден Черных Братьев), к которому, видимо, был причастен Синклер, студенческие беспорядки, страх перед консисторией, о котором он говорит в письме № 108, стремление избавиться от мягкого гнета гения Шиллера — кризисное состояние, которое всегда предшествует рождению нового.

Ничего хорошего не ждало его в Нюртингене. Его уважаемая матушка настоятельно советовала ему принять пасторскую должность с женой в придачу и каждую копейку, выданную ею «милому Фрицу», аккуратно заносила в книгу расходов. Значит, надо было снова покинуть родину, снова искать гувернерского места в других частях — для того времени в других государствах — Германии.

В августе 1795 г. он вновь пересматривает концепцию и план романа, вновь решительно отбрасывает все написанное и начинает заново. От этой предпоследней редакции, отосланной издателю в первой половине декабря, сохранилось немногое, но видно, что автор возвратился к форме повествования в письмах — он опять обращается к Беллармину. Однако с удивительным постоянством сохраняет он фразы об обломках мыслей, о нищете и гибели (см. «Фрагмент», с. 7). Только по сравнению с «Фрагментом» еще сильнее звучит глухое отчаяние, а некоторые описания заставляют вспомнить слова из переписки его друзей: «живой мертвец» (см. с. 687 наст. изд.).

«Состояние мое поистине печально. Я охотно удалился бы в себя самого, окружил себя, как окружал уже некогда, цветами и плодами своего сердца и жил бы как блаженные души, заброшенные бурей с их житейской ярмарки на некий гостеприимный остров, но у меня больше не было меня, я потерял себя самого, ах, продал за ломаный грош — вот теперь-то и стал я действительно бедным, совсем бедным! Я стучался в чужие двери и просил Христа ради, а они меня прогоняли, выталкивали, и вот теперь он, этот нищий, воротился домой, и заперся в доме, и предался рассмотрению своей нищеты среди мрачных убогих стен. И, чем дольше я задумывался о себе в моем одиночестве, тем пустынней становилась моя душа».

И далее: «Часто часами сидел я, пытаясь описать происходящее во мне, — несчастный! Как если бы мука твоя вышла из тебя, когда бы излилась на бумагу! — Я все еще ношу их при себе, эти печальные листы. Странное сожаление удерживает меня от того, чтобы их уничтожить.

Милый мой! Однажды ты уже разделил со мной горе, ты можешь почитать и это. Я знаю, ты не будешь на то сердиться. Да тут и немного оборванных нот. — Ах, если б мое сердце излилось, истекло кровью и погреблось в этих бедных, бренных словах!

Когда я был ребенком, говорят, я протягивал руки, ища радости и насыщения, и земля дарила мне цветы и плоды, и могучая природа с улыбкой предлагала себя дитяти для игр.

Когда море выбросило меня на берег и я бессильно лежал среди обломков, меня поднял один человек, и, очнувшись, я увидел сострадательный взгляд, устремленный на себя.

Разве то была не любовь? разве не она, та, что живит растения дождем и росой, что изливает свет небесный на цветы, и сердца их раскрываются, и они поднимаются к радости? — Так почему ж я теперь оставлен? Оставлен! —

Хотя нет у меня больше ничего, что могло бы подвигнуть чье-то сердце к жалости; мертвые не чувствуют признательности.

Оставьте же меня, оставьте меня в покое! — ».

Но вдруг тон меняется:

«О, не плачьте, что совершенное отцветает! Скоро оно восстанет. Не печальтесь, что смолкли мелодии вашего сердца! Скоро найдется рука, чтобы его настроить!». На этом текст кончался.

В декабре 1795 г. Гёльдерлин выехал к новому месту назначения и, встретив рождество в дороге, прибыл в торговый город Франкфурт, где вступил в качестве учителя в дом банкира Гонтара.

* * *