Гиперион

Для чего нужно было излагать всю эту длинную и не во всем ясную предысторию? Прежде всего для того, чтобы стало понятно, что ни о каком единстве замысла и плана с самого начала и об осуществлении его впоследствии, пусть даже в течение нескольких лет, говорить не приходится. У автора была идея, зародившаяся на подъеме эпохи, был герой, которого он ощущал внутри себя, было чувство причастности к миру культуры, у истоков которой стояла древняя Эллада, и чувство принадлежности к новой эре, чреватой революционными преобразованиями и новой философией. Но какими преобразованиями, какой философией, что вообще впереди — было неизвестно.

Вместить все это в роман — дело абсолютно нереальное, что хорошо понимал викарий Магенау. Но идея исторического параллелизма, упав на благодатную почву, сама со временем дала побег и принесла плод, какого никто вначале не мог предвидеть. Как позднее писал сам Гёльдерлин в гимническом наброске «Тиниан»:

Цветы есть такие,
Землею не зачаты, сами
Из рыхлой почвы растут, отраженье
Ушедшего дня. Нельзя нам
Их обрывать, потому что
Стоят золотисто, Нежданные,
И даже без листьев,
Как мысли,

Он писал свои «нежданные мысли» в надежде, что потом они как-то склеятся, что из «сырой массы» выкристаллизуется естественное чудо второй реальности, и так оно в конечном счете и произошло, когда в реальной его жизни произошло чудо, и поэт встретился со своей Диотимой. «Пусть мир тонет в пучине, я знать не хочу ни о чем, кроме моего блаженного острова», — говорит Гиперион в конце первого тома. Но катастрофа была неотвратима.

* * *

Гёльдерлин приехал во Франкфурт, отправив издателю какую-то часть своего романа. От этой предпоследней редакции не сохранилось почти ничего (из нее мы публикуем предисловие и небольшой отрывок — см. с. 36 и 258). Получив начало, Котта прислал автору письмо с просьбой о сокращении, с тем чтобы все вместилось в один том. Это письмо не сохранилось, но есть ответ Гёльдерлина, где он просит прислать ему назад начало, чтобы он мог сократить и его, «чтобы привести в соответствие части». Он обещал вернуть его «через несколько недель и примерно через два месяца все прочее» (№ 120, 15 мая 1796 г.).

Но проходят семь или восемь месяцев, прежде чем он отсылает издателю наборный экземпляр — и опять это только первый том (в декабре 1796 или январе 1797 г.). Да, у него есть «уважительная причина»: война подступила к Франкфурту, и семейство Гонтар, за исключением супруга, спасается бегством. Первоначальный их пункт назначения — Гамбург — по дороге заменяется вестфальским курортом Бад-Дрибургом; лишь в октябре они вернутся во Франкфурт. Но дело не в уважительности причин — дело в том, что роман опять переписывается. Об этом писал сам Гёльдерлин в письме Шиллеру, посылая ему 20 июня 1797 г. книгу: «Вы поддержали эту книжечку, когда она — под влиянием тяжелого настроения ума и не вполне заслуженных обид — была совершенно обезображена и так суха и скудна, что о том и вспоминать не хочется. И я, по свободном размышлении и в более счастливом состоянии духа, начал ее сызнова и теперь прошу Вас, не откажитесь, по Вашей доброте, прочесть ее при случае...» (№ 139, см. с. 372 наст. изд.). Но это свидетельство почти избыточно. Невооруженным глазом видно его «счастливое состояние духа». К нему даже воротилось чувство юмора; правда, по сравнению с начальной стадией «Гипериона» (ср. в письме № 54, осенью 1792 г., где он уподобляет себя библейскому фиговому дереву) юмор этот легок и мягок. (Ср. письмо № 122, брату, конец июня 1796 г., с. 351—352).

Спасен от гибели заботливым уходом. Это и есть Диотима — Сюзетта Гонтар. Мать четверых детей. Жена человека, для которого дела превыше всего. Рассказать о ней очень непросто. Может быть, лучше не говорить ничего? Все необходимое для размышления читатель найдет на страницах книги: в романе, в письмах и стихах Гёльдерлина, в письмах самой Сюзетты Гонтар. Как сказал Гиперион в романе: «Дар речи — великое излишество».

ДИОТИМА

Героев мог бы назвать я
И смолчать о прекраснейшей из героинь,

Это начало не нашло продолжения. Оно найдено в рукописях Гёльдерлина.

Но другие строки были опубликованы. Правда, подписаны они псевдонимом: Хильмар. Рецензировавший их А. В. Шлегель, не зная, что Хильмар — тоже Гёльдерлин, дал высокую оценку обоим авторам, и оба автора радостно переписали рецензию для своей матушки — в тщетной надежде убедить ее в полезности литературных занятий ее сына. Матушка лишь встревожилась, прочитавши стихотворение «К Паркам»:

Еще одно мне дайте, могучие,
Благое лето — и тучной осенью
Пожну я звуки! Будет сердце
— Песнью насытясь — готово к смерти.

(Перевод И. Белавина)