Гипотеза Дедала

Нет, я не считаю, что каждый иллюзионист обязан делать такие записи, но мой богатый опыт подсказывает, что большинство все-таки доверяет технические тайны бумаге, поскольку ближе к концу жизни они начинают одних тяготить, а для других становятся единственной нажитой подлинной драгоценностью, которую следует передать ученикам или родственникам.

Можно, конечно, предположить, что бумаги Алана существовали, но были утрачены или уничтожены. Уж точно следует исключить гипотезу, будто кто-то их хранит и скрывает до сих пор, тем паче что выдающийся трюк с золотом так и не был повторен, но… Я все-таки глубоко убежден: Джонсон попросту не делал записей. На то, чтобы догадаться почему, мне потребовалось несколько лет. И секрет тут в том, что никаких секретов у него не было.

Алан оказался истинным волшебником среди иллюзионистов. Он творил настоящие чудеса, а не искусные фокусы. При этом его трагедия состояла в том, что фантазировать и придумывать номера самостоятельно он не мог. Вероятно, Джонсон вообще ни на что не был способен, кроме подлинной магии. Именно потому, недолго думая, он принялся повторять трюки своих коллег, но не средствами чуждых ему физики и ловкости, а с помощью настоящего волшебства. Когда подобный «плагиат» начал вызывать возмущение в цеху, то, во избежание скандала, он решил воспроизводить чудеса из книг, услышанных где-то историй и других внесценических источников. Это объясняло все!

Я думал о его судьбе, и меня пронимала благоговейная дрожь. Наконец «историк волшебства» столкнулся с настоящим безоговорочным чудом. Потому, смею предположить, главное дело моей жизни – рассказать историю Алана Джонсона так, чтобы хоть кто-нибудь в нее поверил. Но пока я ума не приложу, как это сделать.

Телега

Я остановил его как-то поздним вечером, когда, уставший, возвращался из соседней деревни. Впрочем, «соседство» это весьма спорно, ведь до дома оставалось десять верст с гаком. Спросил, не подвезет ли он меня. Возница – а как еще прикажете его называть? – мотнул головой. Этот странный жест я почему-то принял за согласие и, не мешкая, взгромоздился на телегу рядом с ним.

Ехали мы молча. Утомленному, мне было не до болтовни, он же, как я потом узнал, никогда не слыл разговорчивым. Некоторые даже считали его немым.

Несмотря на то что путь оказался довольно долгим и все время мы сидели рядом на облучке, я его даже не разглядел. Хотя можно ли было тогда предположить, чем обернется наша встреча? А в противном случае с чего бы мне рассматривать какого-то возницу?!

Тем не менее мое внимание привлекли два обстоятельства. Во-первых, с телегой он управлялся довольно вяло и неловко. Похоже, дело было вовсе не в отсутствии навыка, а скорее в том, что мыслями держащий поводья витал где-то далеко и наша дорога его совсем не занимала.

Во-вторых, телега, судя по всему, была пустой. Нас залихватски подбрасывало на каждой кочке и колдобине, потому, невзирая на усталость, заснуть я даже не пытался. Кроме того, меня удивила конструкция повозки. Она представляла собой не открытый короб для размещения грузов, а закрытый, накрепко сколоченный ящик на колесах. Никакой крышки или дверцы в этом ящике не было. По крайней мере, я не смог разглядеть ее в потемках. Было совершенно неясно, как именно возница загружал поклажу.

Он провез меня мимо дома, на мгновение придержал лошадь, я спрыгнул, и телега незамедлительно двинулась дальше, потому мне не удалось предложить ему оплату или пригласить отужинать в благодарность. Честно говоря, тогда я обрадовался такому исходу из-за своей усталости, направился прямиком в дом, разулся в сенях и сразу, даже не выпив чаю, лег спать.

Интересные вещи начали происходить уже на следующее утро. Прежде ко мне, как к человеку пришлому, относились в деревне с естественной провинциальной нейтральностью, почти не отличимой от враждебности. Мужики воротили нос, женщины, завидев меня, сразу опускали глаза и пугливо переходили на другую сторону дороги, дети за спиной дразнились и хохотали. Но в то утро я впервые почувствовал себя здесь своим. Мужики приветственно кивали, женщины улыбались, не отводя взора, дети притихли. Впрочем, должен сказать, что моему сознанию не удалось тогда найти связь между изменением отношения ко мне и событиями прошлой ночи. Более того, я не придал произошедшему особого значения, решив, что, быть может, по местным обычаям три недели – достаточный срок, чтобы признать гостя. Но когда соседский ребенок принес мне буханку свежевыпеченного хлеба, крынку молока и миску ягод, стало ясно: что-то произошло. Приняв угощение с благодарностью, я поспешил по служебным делам на этот раз в другую, ничуть не более близкую «соседнюю» деревню.