Гипотеза Дедала

Будущий литейщик возненавидел несостоявшегося отчима за то, что тот выкинул его на улицу, как уродливую старую куклу, как заплесневевший хлеб. В юности ему казалось, что земля еще не знала боли сильнее той, что разрывала тогда его сердце. Вскоре же она показалась ему смехотворной.

Через несколько лет они с младшей дочерью кузнеца полюбили друг друга. Долго встречались, и, когда пришли к мастеру просить благословения, тот выгнал будущего литейщика во второй раз, а дочери пригрозил отцовским проклятием. Молодые ничего не могли поделать. Несколько раз сирота от бессилия пробовал побить кузнеца, но крепкий молотобоец легко отвешивал тумаков обозленному юнцу. Несчастный вновь и вновь возвращался в свой пустующий, холодный, покосившийся дом. Он погиб бы от тоски, горя и бедности, если бы его не спас… все тот же несостоявшийся отчим. Однажды кузнец впервые сам пришел к нему, чтобы объяснить, как делать из руды сплавы. Потом мастер позвал печника, и тот сложил горн-штюкофен. Более в пустом доме сироты никогда не было холодно.

Снедаемый чувством вины, вскоре кузнец отказался от работы с прежним литейщиком – пожилым человеком, трудившимся с ним рука об руку пятнадцать лет. Сославшись на то, что заказов все больше, потому ему нужен молодой и сильный партнер, он прервал давнее сотрудничество, как разрубил узел своим лучшим мечом. Старик вскоре умер от горя и бедности, будто к нему перешла судьба сироты. Он был обречен, более никто не соглашался с ним работать – все выбирали молодого протеже кузнеца.

Да, ирония в том, что люди воспринимали юного литейщика именно как протеже и даже как воспитанника мастера. Вскоре пошли пересуды о том, что он вдобавок приходится последнему зятем или, по крайней мере, отцом его внука. Все эти кривотолки, в отличие от слухов о мастерстве кузнеца, кровожадности вельможи, красоте несчастной дочери художника и робости рудокопов, были ложью. На самом деле отцом внука был ювелир.

Человек скользкий и малоприятный, но щедрый на подарки и знавший наизусть несколько сонетов, ювелир кружил головы многим девицам. Не устояла и старшая дочь кузнеца, подталкиваемая в его объятия страстными историями о любви, которыми с ней еженощно делилась страдающая от разлуки младшая сестра. В деревне ювелира ненавидели решительно все мужчины. Одни завидовали, другие безуспешно силились заставить его жениться на своих дочерях, племянницах и сестрах. Поразительно, но всякий раз ювелиру удавалось отыскать лазейку, откупиться или опровергнуть связь. Что же до наследницы кузнеца, то здесь и опровергать не пришлось, ведь вся деревня шептала, будто отец ребенка – литейщик, потому золотых дел мастер лишь поддерживал этот слух.

Когда кузнец принес ему недавно выкованный клинок, эфес и детали рукояти, ему пришлось бороться с яростным желанием вонзить меч в сердце обидчика их семьи. По дороге он вспомнил рассказы деда: в старину было принято остужать воинственный металл не в воде, а в крови, тем самым придавая ему прочность и кровожадность. Но клинок был уже холоден, остывала и ярость мастера. Кузнец думал о том, какая странная штука – жизнь: литейщик хочет жениться на младшей дочери, но отец сам против. В то же время он был бы рад, чтобы на старшей женился ювелир, но тот не соглашается. Кого мастер мог в этом винить? Конечно же ювелира – именно он нарушал его желания, тогда как литейщик бессильно повиновался. Исполненный ненависти и презрения, кузнец передал несостоявшемуся зятю выкованные детали, а также рисунки заказчика и причитающуюся часть золота.

Ювелир работал над клинком долго. При всех человеческих недостатках и пороках он был выдающимся искусником, потому-то молотобоец, пересиливая себя, и пришел к нему. Меч, ножнами для которого вполне могло стать его тело, полюбился ювелиру. Позже, на смертном одре, он будет рассказывать своему внуку об этом клинке как о лучшем из того, что ему довелось сотворить. Мастер воспроизвел рисунки заказчика и нанес на металл изображение святого Георгия. Закончив труд, он взглянул на поверженного змия, на безумный оскал коня, на кровавый рубиновый крест, венчавший рукоять, и испугался мрачного совершенства ансамбля.

Меч был почти готов, в его судьбе оставалось принять участие лишь одному человеку – настоятелю монастыря, находившегося чуть выше в горах. Купец привез и отдал ему клинок завернутым в тряпицу, вместе с одной причитавшейся золотой монетой. Монах тоже подивился красоте изделия, хотя вслух ничего не сказал. Уже начав ритуал освящения оружия, он обратил внимание на едва заметное клеймо кузнеца, и ненависть вспыхнула в его сердце. По сану он не мог, не должен был испытывать подобных чувств, но все-таки под рясой были плоть и кровь слабого грешного человека. Он терял самообладание, когда вспоминал о мастере, с которым его брат, старый литейщик, проработал пятнадцать лет. О том, кто самого родного ему человека обрек на голодную и несчастную смерть… Настоятелю надлежало вложить в эфес святые мощи, но, глотая слезы, он не смог с собой совладать и запечатал рукоять пустой.