Гюстав Флобер

Вернувшись в Париж, он благодарит Жорж Санд за гостеприимство: «Это лучшие мгновения 1869 года, который был для меня нелегким».[459] Она пишет в ответ, что все в Ноане «обожают» его. Однако не может не сообщить мнение некоторых читателей о «Воспитании чувств»: «Самые молодые говорят, что из-за „Воспитания чувств“ они стали печальными. Они не узнали в нем себя, те, кто еще не жил. Однако строят иллюзии и спрашивают: „Зачем этот такой добрый, простой, милый, симпатичный человек хочет разочаровать нас в жизни?“ Их слова, конечно, неразумны; но коль скоро они сказаны от души, то, видимо, следует прислушаться».[460] Он противоречит: «К чему идти на уступки? Зачем принуждать себя? Я убежден, напротив, что отныне буду писать только ради собственного удовольствия, не обращая внимания ни на кого. Что будет – то будет!» И признается: «Потеряв моего дорогого Буйе, я потерял своего акушера, того человека, который чувствовал мою мысль лучше, чем я сам. С его смертью образовалась какая-то пустота, которая с каждым днем становится все ощутимее!»[461] В то время как он отчаивается, потеряв друга, жизнь приносит еще одну потерю: умирает Жюль Дюплан. «Я глубоко переживаю все твои утраты, – пишет Флоберу Жорж Санд. – Это слишком. Удар за ударом».[462] Он все больше и больше устает, нервничает. «Напрасно я стараюсь работать, дело не идет! – пишет он в ответ Жорж Санд. – Все раздражает меня, все ранит; а так как я сдерживаю себя в присутствии людей, то временами со мной случаются другие приступы – слезы, во время которых кажется, что я околею. И еще чувствую нечто новое – приближение старости».[463] Эту «черную меланхолию», по его собственным словам, усиливают денежные заботы. Мишель Леви соглашается одолжить ему три-четыре тысячи франков без процентов при условии, что он отдаст ему свой будущий роман. Флобер чувствует ловушку и отказывается. «Отныне я намерен быть совершенно свободным»,[464] – гордо пишет он.

Устроившись в квартире на улице Мурильо, он спешит укрыться в Круассе, дабы заняться бумагами Луи Буйе и написать статью о жизни и творчестве умершего друга. Эта работа возвращает его в счастливое прошлое, он глубоко переживает невосполнимую потерю. Хватит ли у него смелости взяться за новое произведение? «Я больше не испытываю потребности писать, ибо писал только для одного человека, которого больше нет. Вот истинная причина! – пишет он доверительно Жорж Санд. – И тем не менее я продолжу писать. Только без особого желания, воодушевление прошло. Людей, которые любят то, что я люблю, которые беспокоятся за то, что волнует меня, осталось так мало!.. Кажется, я превращаюсь в ископаемое, в существо, которое не связано с мирозданием… Почти все мои старые друзья женаты, занимают положение, целый год думают о своих делишках, во время отпуска – об охоте, после обеда – о висте. Я не знаю ни одного, кто был бы способен провести со мной полуденное время за чтением какого-либо поэта. У них свои дела; а вот у меня дел нет. Заметьте, что социальное мое положение то же, что и в восемнадцать лет. Племянница, которую я люблю как свою дочь, со мной не живет, а моя дорогая матушка становится такой старенькой, что с нею ни о чем (кроме ее здоровья) разговаривать нельзя».[465]

В самом деле, Каролина бывает редко в Круассе. Комманвили много путешествуют по делам мужа или ради удовольствия. Они купили тем временем особняк в Париже, где у госпожи Флобер есть своя комната. Только комната очень маленькая. Не обидит ли это пожилую женщину? Она почти глухая, нужно громко говорить, чтобы она услышала. Флобер с тревогой думает о том, что и она скоро оставит его. Тем временем уходит из жизни еще один близкий человек. 20 июня 1870 года на руках у старшего брата Эдмона умирает, потеряв рассудок, Жюль де Гонкур. 22 июня Флобер присутствует на погребении и несколько дней спустя пишет Каролине: «Какие похороны! Мне едва ли приходилось видеть более печальные. В каком состоянии был бедняга Эдмон де Гонкур! Тео (Теофиль Готье), которого считают человеком бессердечным, заливался слезами. Что касается меня, то я тоже не был смел: церемония, проходившая в страшную жару, уничтожила меня». А Жорж Санд пишет откровенно: «Из семи человек, которые с самого начала были на обедах у Маньи, осталось только трое! Во мне столько гробов, как на старом кладбище! С меня довольно, право! И, несмотря на все это, я продолжаю работать. Вчера с грехом пополам закончил статью о моем бедном Буйе. Посмотрю, нельзя ли будет восстановить одну его комедию в прозе („Слабый пол“). После чего примусь за „Святого Антония“.[466] Этот „Святой Антоний“ необходим ему, по его собственным словам, как „нечто необычное для того, чтобы поднять свою бедную голову“».[467]