Гюстав Флобер

26 августа в Руан привозят четыреста раненых, а 30-го семья Бонанфанов, родственников из Ножан-сюр-Сена, приезжает в Круассе, спасаясь от наступающего врага. Дом переполнен людьми. Шестнадцать человек под одной крышей. Флобер в отчаянии от шума, который создают приехавшие. Мать все время спорит с прислугой. А по утрам он просыпается из-за «бедняги Бонанфана, который постоянно харкает». Зарывшись в одеяла, он слышит, как тот харкает в саду. «Если такая жизнь продолжится, я сойду с ума или стану идиотом, – пишет он племяннице. – У меня спазмы в желудке и беспрестанная головная боль. Подумай, мне не с кем, абсолютно не с кем поговорить. Бабушка стонет от слабости и глухоты. Я в отчаянии!.. Национальная гвардия Круассе (что очень важно) соберется наконец в будущее воскресенье в Круассе. Я получил стороной сведения о принце Наполеоне: он здорово удирал. Хороши же гуси, которые управляли нами».[472]

В начале сентября он поступил санитаром в руанский госпиталь Отель-Дье. Он убежден теперь в том, что пруссаки собираются «разрушить Париж» и, чтобы добиться капитуляции столицы, «разгромят окрестные провинции». Руан готовится к сопротивлению. Накануне сражения Флобер назначен командиром роты Национальной гвардии и относится к этой роли ответственно, обучая солдат обращению с оружием, и сам учится в Руане военному искусству. Однако если он держится рядом с другими, то, вернувшись в кабинет, падает от усталости. Новости с фронта катастрофические. 1 сентября французская армия под командованием Мак-Магона, за которой следует сам император, разгромлена у стен Седана. Согласно акту капитуляции, подписанному на следующий день, врагу сдают восемьдесят три тысячи людей и боевую технику. Наполеон III сам сдает победителю свою шпагу. Его немедленно отправляют в Германию.

Узнав об этом страшном поражении, Париж восстает. Собравшаяся перед Пале-Бурбонн мощная толпа требует свержения строя. В городской ратуше провозглашена Республика. Императрица бежит в Англию. Сформированное спешно правительство национального спасения объявляет выборы в Учредительное собрание. Империя отжила свой век. Новая эра начинается под знаком демократии. Ликующий Париж надеется на победу родины над врагом. Но Флобер настроен скептически. Он не верит в республиканские принципы и сомневается в том, что этот политический переворот может положительно повлиять на исход войны. В то время как убежденная социалистка Жорж Санд ликует у себя дома, он пишет ей: «Мы на дне пропасти!.. Позорный мир, может быть, и не будет принят… Я задыхаюсь от досады… Чем стал мой дом! Четырнадцать человек стонут и раздражают. Проклинаю женщин, мы гибнем из-за них…[473] Временами я боюсь сойти с ума. Когда смотрю на свою мать, у меня пропадает всякий энтузиазм… Нас постигнет судьба Польши, а потом – Испании. Потом придет черед Пруссии, которую съедят русские. Ну а себя я считаю человеком конченым. Ум мой не оправится. Писать нельзя, если не уважаешь себя. Хочу только одного – околеть, чтобы успокоиться».[474]

Он снова нехотя принимается за «Святого Антония», однако работа скоро становится невозможной. Немцы продвинулись до Парижа, не встречая сопротивления. Флобер испытывает, по его собственным словам, «серьезное, глупое, инстинктивное» желание драться. «Кровь моих предков – натчезов или гуронов – кипит в моих венах образованного человека…[475] Мысль о мире приводит меня в отчаяние, я предпочел бы видеть Париж объятым пламенем (как Москву), нежели видеть, как в него входят пруссаки».[476] Столица, в которой сосредоточились значительные силы, готовится к длительной осаде. Французское правительство объявляет «войну до победного конца». Флобер воспрянул духом. «После воскресенья, когда мы узнали об условиях перемирия, которые поставила нам Пруссия, во всех умах произошел полный переворот, – пишет он Каролине. – Надо согласно старой поговорке „победить или умереть“. Самые трусливые стали смельчаками… Сегодня выступаю в ночной дозор. Только что сделал „моим людям“ отеческое внушение и объявил им, что вспорю шпагой брюхо первому, кто посмеет отступить, приказав пальнуть в меня из ружья, если увидят, что я побегу. Странная штука – мозг, а мой в особенности!»[477]