ГКЧП: Следствием установлено

— Мы опасались, что нас здесь «накроют». Решили разъезжаться поодиночке, надеясь, что кому-нибудь да удастся доставить в Москву «Воззвание». На выезде на Можайское шоссе увидел несколько машин — черных «Волг» — и вокруг них крепких ребят. Но они не остановили меня. Моя машина прошла мимо них на полном ходу… На работе стала отказывать спецсвязь. Вскоре мы остались без нее. Опасаясь, что вообще скоро будем без всякой связи, мы приняли решение срочно встретиться с иностранными дипломатами…

В 10.15 Руслан Хасбулатов открыл экстренное заседание Президиума Верховного Совета РСФСР.

В 10.30 Иван Силаев и Борис Ельцин встретились с приглашенными иностранными дипломатами.

В 12.10 Борис Ельцин выступил с танка номер ПО Таманской дивизии перед москвичами, собравшимися у российского Белого дома. Он сказал: «В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отречен от власти законно избранный президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом…»

…Для автора книги

О ЧП и ГКЧП я, Генеральный прокурор России, узнал, как большинство сограждан, из сообщения по радиоточке, которые в то время были на каждой советской кухне. Водитель, заехавший за мной, чтобы отвезти на работу, спросил: «Что же теперь будет?» И я ему честно ответил: «Пока не знаю. Поживем — увидим».

Совещание в прокуратуре было очень коротким. Обменявшись впечатлениями, мы сошлись на том, что даже на первый взгляд в заявлениях ГКЧП много правовых несообразностей. Следовательно, нам нужно работать предельно аккуратно, тщательно анализировать ситуацию, прежде всего с точки зрения российских законов. Мы все уже в те, первые часы путча, не сомневались, что его острие нацелено именно на Россию. И знали почему.

Россия слишком напористо, подчас даже агрессивно, отстаивала свое право на самоопределение, слишком быстро набирала очки в противоборстве с Центром. К августу 91-го у нее было все свое, российское, — конституция, парламент, правительство, президент и флаг. Я вспоминаю, что именно ощущение самодостаточности преобладало тогда в российских коридорах власти. Существовавшая, казалось, на уровне безусловных рефлексов, привычка действовать согласно тому, какое «наверху есть мнение», исчезла. Я, например, в то тревожное утро не заехал в располагавшуюся почти рядом с моим ведомством Генеральную прокуратуру СССР посоветоваться со «старшими товарищами». И не потому, что Трубин находился на Кубе. Просто у меня даже мысли такой не возникло…

Из прокуратуры я поехал в Белый дом. По Калининскому проспекту бок о бок с машинами, троллейбусами, автобусами двигались танки и бронетранспортеры — зрелище само по себе запредельное. Но больше всего меня поразили пешеходы, с будничным бесстрашием пересекавшие дорогу буквально под танковыми стволами. В этом еще не было ни вызова, ни демонстрации протеста, москвичи привычно спешили по своим делам. Из-за дождя многие держали над головами разноцветные зонты, и это усиливало ощущение ирреальности, абсурдности происходящего. Никто ведь не ходит на войну или на танкодром под зонтиком.

Фото МИА «Россия сегодня» ⁄ Б. Бабанов.

А на площади перед Белым домом уже приступили к сооружению баррикад. Не обращая внимания на занявшие свои позиции танки, люди деловито таскали прямо к парадному входу все, что потяжелее. И откуда только брались в центре Москвы, на Краснопресненской набережной, с ее чисто метенным асфальтом и ровно стриженными газонами, все эти здоровенные бревна и тяжелые металлические конструкции. А потом очередь дошла и до машин, которые депутаты Российского парламента оставляли в ту пору прямо у тротуара.

Я и несколько моих товарищей по депутатскому корпусу наблюдали эту картину из окна. «Пропали машинки», — сказал кто-то. И мы рассмеялись. Не от жестокосердия. А потому, что день был такой. Кстати, замечу в скобках, что ни один «жигуленок» не пропал. Когда все закончилось, машины вернулись к своим владельцам, разве что у некоторых был слегка помят капот…

Приехал Ельцин. Собрал всех у себя. Никаких мобилизующих речей он не произносил. Мне показалось, что ему было вполне достаточно самого факта нашего присутствия. Помню, я тогда подумал о том, что решение пораньше выйти из отпуска оказалось кстати. А ведь меня мои заместители, когда я в пятницу вернулся в Москву, корили: «Куда вы так торопились? Можно было еще дней десять отдыхать».

Не отдыхалось мне, понятное дело, не из-за каких-то тревожных предчувствий. Я просто был «молодым» Генеральным прокурором — Верховный Совет только в феврале избрал меня на эту должность — и, естественно, все мои мысли были о работе. Из санатория постоянно звонил в прокуратуру, а оттуда каждый день соединялись со мной. Вот в конце концов и решил, что лучше будет вернуться и работать.