— И, однако, это когда-нибудь случится, — кротко отвечала она. — Что такое, Эска, краткая человеческая жизнь для такой любви, как наша? Пусть у нас будет все, чего мы хотим, все, что может дать мир, и все же каждая минута нашего счастья будет смущена мыслью, что оно так скоро кончится.
— Счастье! — повторил Эска. — Что такое счастье? Почему оно так редко на земле? Мое счастье — это быть с тобой, и ты видишь, что час наслаждения приходится оплачивать ценой, о которой я не хочу думать.
Она с любовью посмотрела на него.
— Верь мне, что я знаю, чего оно стоит, — сказала она. — С той ночи, как ты спас меня из рук этих ужасных гуляк и так благородно и любезно отвел меня в дом моего отца, я никогда не забывала, чем я тебе обязана.
Эска поднес руку девушки к своим губам, как человек низшего положения, выражающий свое почтение. Он был один с любимой женщиной, но сила и благородство его молодой любви заставляли его смотреть на нее, как на что-то священное.
Она остановилась в нерешительности, так как ей хотелось сказать еще нечто, но стыдливость сомкнула ее уста и она испугалась, как бы ей не высказать своих чувств слишком ясно. Однако она так сильно любила его, что не могла обойти молчанием столь жизненный вопрос, и, помолчав немного, собралась с духом и прибавила:
— Эска, можешь ли ты примириться с тем, что мы больше никогда не увидимся?
— О, я предпочел бы лучше сейчас же умереть! — горячо воскликнул он.
Она печально покачала головой и проговорила:
— А после смерти, как ты думаешь, увидишься ли ты со мной?
Казалось, он не понял ее. Этот же самый вопрос представлялся и его уму, хотя он почти не сознавал этого, но никогда прежде он не облекался в такую определенную форму.
— Ты сделала меня трусом, Мариамна, — сказал он. — Когда я думаю о тебе, я готов бояться смерти.
Они оба стояли под дубом, и лучи луны, ясные и холодные, проникали сквозь обнаженные ветви. Они блестели на мраморной плите, наполовину разрушенной, наполовину поросшей мхом. Тем не менее, на ее поверхности можно было ясно различить вырезанную лошадиную голову, которой римляне любили украшать камни, лежавшие на их могилах.
— Ты знаешь, что это обозначает? — спросила она, указывая на странный, но знаменательный символ. — Даже надменный римлянин чувствует, что смерть и отъезд одно и то же, что умерший отправляется в путешествие, предел которого ему неизвестен, но из которого он никогда не вернется. Нам всем предстоит предпринять это путешествие, хотя мы и не знаем когда. И для тебя, и для меня, быть может, лошадь взнуздана сегодня вечером. Но я знаю, Эска, куда я иду. Если бы сейчас ты убил меня своим мечом, я уже в эту минуту была бы там.
— А я? — воскликнул он. — Пришлось ли бы мне быть с тобой, потому что ведь и я умер бы среди гладиаторов, как волк, затравленный множеством собак Мне случалось видеть это в моей стране. Мариамна, ты не покинешь меня навсегда. Что со мной будет?
Она снова покачала головой с той же сострадательной, с той же печальной улыбкой.
— Ты не знаешь дороги, — сказала она. — У тебя нет того, кто бы мог вести тебя за руку. Ты погиб бы во мраке, и я больше не увидела бы тебя. О Эска, я могу научить тебя этой дороге, я могу тебе показать ее. Пойдем в путешествие вместе и, что бы ни случилось, не будем разъединяться.
Девушка стала на колени под этим увядшим деревом. Лучи луны отвесно падали на ее лицо, губы ее шептали благодарность за спасение и молитвы за того, кто стоял рядом с ней и смотрел на нее любопытным взором подобно ребенку, старающемуся исследовать механизм, действие которого он видит, не понимая причины.
Несколько минут она оставалась на коленях, горячо молясь и за себя, и за него. Он понял это и, глядя на обращенное к небу милое лицо, столь чистое и умиротворенное, чувствовал, что все его существо возвышено ее святым влиянием, что земное чувство любовника к любовнице облагорожено в его сердце благоговением святого к святой.
Потом она поднялась и, взяв его за руку, медленно продолжала свой путь, рассуждая о некоторых истинах, узнанных ею от Калхаса, в которые она уверовала верой тех, кто был научен лицом, лично видевшим сообщаемые факты.