Глас Византии: Византийское церковное пение как неотъемлемая часть православного предания

Наоборот, в западной Церкви, ставшей Церковью господствующей, то есть одним из видов мирской власти (а не страждущей, как Церковь восточная), и иконография из литургической и духовной, какой она была прежде, когда Запад следовал восточной традиции, превратилась в мирскую, языческую и стала похожей на древнее языческое искусство. В таком виде она более соответствовала мирскому, материалистическому духу западной Церкви, сформировавшемуся под влиянием рационализма древнегреческой философии. Искажённая религия проявила себя в таком же искажённом искусстве. В этом и состояло итальянское Возрождение, ставшее в действительности возрождением духа языческого, плотского искусства.

Произведения этого искусства антидуховны, телесны, театральны, тщеславны. Они совершенно лишены духовного благоухания, свойственного восточному литургическому искусству. У итальянских мастеров отсутствовало всякое представление о том, что значит литургическое искусство, они совершенно не ощущали «сокровенного» духовного богатства христианской религии. Они мыслили материальными категориями, а религия для них была лишь поводом для художественного выражения своей тщеславной сентиментальности. Их произведения — это не иконы, достойные поклонения, а просто художественные работы, не имеющие с иконой ничего общего. Икона — это произведение духа, истинно выражающее мистический характер нашей веры. В иконе форма и цвет освящаются и становятся средством для стяжания Духа.

Византийская живопись постоянна и вечна, потому что устремлена к вечному. У неё нет стремления к изменению. Но — о, чудо! — вместе с этим произведения византийского искусства несут в себе самую большую оригинальность. Простота технического исполнения, происходящая от глубокого знания живописи, приводит к тому, что некоторые вещи, на первый взгляд простые и непримечательные (пробела на носу или изгиб морщины), приобретают очень большое значение и глубоко отпечатываются в памяти человека, если он смотрит на византийскую икону осмысленно. Такую же реакцию могут вызвать приглушённый красный или зелёный цвет на иконе. При взгляде на них тебе вдруг начинает казаться, что до этого момента ты никогда не встречал такие удивительные цвета.

Византийские иконописцы работали со смирением. У них не было цели удивить зрителя и произвести на него впечатление. Их работа была подобна молитве. И хотя поверхностный наблюдатель думает, что их творчество — это бесконечное повторение, византийский мастер не стремился передать то время, в котором он жил (это удел посредственных живописцев), — он через временное выражал вечное.

Повторение встречается и там, где живописцу, на самом деле, было очень легко его избежать. Но он шёл на повторение сознательно, ощущая потребность повторить именно этот образ, а вовсе не потому, что художнику не хватало изобретательности.

В произведениях византийского искусства нет даже намёка на то, чтобы передавать узко бытовой план бытия, что часто встречается в искусстве многих народов. Задача византийской живописи — символически отразить состояние человека в наиболее священные и наиболее важные моменты его духовной жизни. Какое бы действие ни производил изображаемый на византийской иконе святой, его внимание всегда направлено к Богу, а каждый жест — это «воздеяние рук» к Нему.

Но вот что удивительно: встречающийся на каждом шагу в византийском искусстве символизм не делает это искусство сухим и холодным. Напротив, вместе со всей своей «недоведомой» богословско-догматической глубиной, оно — прохладнейший «источник воды живой».

Византийская живопись вневременная и всечеловеческая. Поэтому с годами она не только не стареет, но всё более и более молодеет. Византийское искусство вечно, как и Евангелие, от которого оно берёт начало…

Сердце простое мудрее, чем сердца разумных. В нём нет лукавых пожеланий. Оно упокоевается в надежде на Бога: «Научитесь не от человека, не от ангела, не от скрижали, но от Меня». Мы не понимаем творений людей смиренных и сокрушенных духом, потому что сердце наше не «право», но лукаво. Мы ищем в них наше собственное тщеславие, а не присущую им по–настоящему «простоту сердца».

Но как мы можем войти в этот мир с грузом собственного эгоизма; в этот мир, противный миру вещества и плоти, в мир, в котором блаженны нищие духом, кроткие сердцем и уничиженные, в который входят «младенствующие злобою»? В этом мире нет ни места, ни времени, но «новое небо и новая земля». Там упраздняется царство рационализма и господствует чудное и неизглаголанное. В простоте православной души есть особая духовность, неизвестная западным живописцам, людям, привязанным к материальному миру и рационализму. Те из нас, кто не имеет достаточного внутреннего благочестия, смущается простотой этого искусства, так же как философы смущаются простотой Евангелия…

Как могут западные живописцы в своём глупом тщеславии передать дух Евангелия, столь простого, столь смиренного, столь нетеатрального? Разве есть что-то схожее с духом Евангелия в этих «операх на холсте»?