«Гласность» и свобода

Зелимхан Яндарбиев – восторженный поэт, случайно ставший вице-президентом у Дудаева, а потом и президентом, был наименее популярным кандидатом. Зная это, он искал опору где только мог. Именно он, чтобы получить поддержку в Судане начал насаждать в Чечне ваххабизм – наиболее радикальное и агрессивное течение в исламе, до этого совершенно чуждое и горскому менталитету и национальным традициям чеченцев. Со мной и Сергеем Ковалевым он устроил слегка непристойный спектакль. Мы приехали в Грозный – город, лежащий в руинах и напоминавший кадры из виденного в детстве фильма «Падение Берлина», – в последний день перед выборами, день тишины, когда предвыборная агитация уже была запрещена. Часов в десять вечера ко мне приходит Ковалев и говорит, что нас прямо сейчас зовет в гости Яндарбиев. Я очень не хотел идти, с Яндарбиевым уже был знаком – в его родовом селе мы собирали материалы для трибунала. Он много говорил, ничем нам не помог и мне не понравился. К тому же был поздний вечер. Но Сергею Адамовичу, по его деликатности, казалось неудобным отказаться, один он идти не хотел, настаивал, чтобы мы шли вместе, и я согласился.

У Яндарбиева, куда нас долго вели в полной темноте, было шумное застолье, заставляли пить и отвечать на тосты хозяев и наши, потом появился какой-то парень с небольшой видеокамерой, что мне не понравилось, но я решил, что Яндарбиев имеет право хранить на память не только фотографии, но и видеозапись. Когда мы часа через два вырвались с этого пира, в доме, где мы остановились, нас встретили еще не заснувшие и слегка возмущенные наши спутники и хозяева. Оказалось, что наши приветствия хозяину тут же были показаны по местному телевидению, естественно, без нашего согласия (хотя предвыборная агитация была уже запрещена), и мы с Сергеем Ковалевым оказались главными сторонниками Яндарбиева. Впрочем, ему это на выборах не помогло. Все, что я пишу, конечно, не значит, что его убийство в Катаре я не считаю отвратительным уголовным преступлением и что мне не стыдно, что Россия опять, нагло и еще более откровенно, чем при Сталине продемонстрировала, что в нынешнем состоянии является родиной международного терроризма.

После избрания Масхадова президентом мы с Борисом Дмитриевичем Панкиным решили на машине ехать в Махачкалу, что по тем временам было рискованным мероприятием. Тем не менее с нами ничего не произошло и на следующий день мы были в гостях у главного дагестанского поэта, в недавнем прошлом – председателя Верховного Совета Дагестана Расула Гамзатова. Бориса Дмитриевича и Расула связывало долгое знакомство, сотни выпитых вместе бутылок – оба были большие любители, да и в целом это была единая относительно либеральная советская среда 1960-х годов. Я с Гамзатовым знаком не был, но именно его – тогда члена редколлегии «Нового мира», но при этом человека близкого к власти, попросил Владимир Яковлевич Лакшин помочь мне с адвокатом, когда я уже был не только арестован, но даже был в лагере, а мой адвокат Юдович собирался уезжать в Израиль и вел себя крайне осторожно. Таким образом, я чувствовал себя обязанным Расулу. Да и дом у него был дивный по советским понятиям: большой, с замечательной коллекцией дагестанской (северо-персидской по преимуществу) керамики, собранной его женой Патимат, которая, как выяснилось, создала и возглавила большой художественный музей в Махачкале. Так что нам было о чем поговорить.

За столом сперва Расул, потом Патимат заговорили о том, как трудно живется аварцам в Азербайджане, что бакинские власти пытаются всех аварцев сделать азербайджанцами, в аварских селах становится жить все труднее и труднее, родной язык практически под запретом, ни на какие административные должности аварцев не допускают. Это было повторением турецкой политики с курдами и черкесами. Однажды я спросил турецкого министра здравоохранения – очень либерального по местным меркам – сколько в Турции курдов.

– Не знаю, – ответил он. – Формально в Турции курдов нет, и статистика не ведется. Есть немного армян, евреев и греков, у них свои школы, но они не имеют права служить в армии и занимать государственные должности. Все остальные – турки. Они равноправны по закону, но никаких национальных школ, газет, издательств у них нет.

Однажды я спросил черкешенку, приехавшую на черкесский съезд, очень образованную, профессора Стамбульского университета:

– Вероятно, у вас то же, что при советской власти было в России у евреев – они тайком создавали курсы по изучению иврита?

– Нет, у нас нет таких тайных школ. Дело не только в том, что они запрещены законом, преподавать там некому – язык черкесов у нас сохранился только на бытовом уровне.

Я хорошо понимал Расула и Патимат, знал, как происходила азербайджанизация Нагорного Карабаха, как гнали попавшихся лезгин воевать с армянами.