«Гласность» и свобода

Тем не менее не только в течении пяти лет первого срока, но и три года спустя, живя в Боровске, и даже в течение следующего срока я ни разу не написал жалобы по этому обвинению. Я хорошо понимал величайший интерес советских должностных лиц сверху донизу к материальным ценностям. («Это я возьму себе», – говорил совершенно не стесняясь моей матери судебный исполнитель, показывая на шкаф моего прадеда Константина Ивановича, с тончайшей резьбой, фигурами Аполлона и Дианы – я больше никогда даже не видел подобного; «а это я возьму», – отвечал другой, ухватив двухметровое венское зеркало в резной золоченной раме из приданного моей прабабки Доры Акимовны.) «Мы не можем вернуть вам этот натюрморт, – говорили знакомому коллекционеру, реставратору, арестованному только для грабежа, но нашедшему хорошего адвоката и через три года выпущенному, – он висит в спальне у Брежнева, и мы не можем его снять». Поэтому я хорошо понимал, что любая жалоба, любой интерес к возврату коллекций может оказаться небезопасным.

После возвращения из тюрьмы в восемьдесят седьмом году работа в «Гласности», борьба за нее в откровенно враждебном мире, отнимали все силы настолько, что когда в почтовом ящике я вдруг нашел извещение из Генеральной прокуратуры о своей реабилитации я даже не обратил внимания, что там были упомянуты только статьи 190-1 и 70-я Уголовного кодекса, но не статья о спекуляции. От реабилитации по этим статьям я официально отказался, когда обнаружил, что в этом же списке убийца Судоплатов, но внимательная Татьяна Георгиевна Кузнецова решила, что и статья о спекуляции мне тоже ни к чему и, познакомившись с делом, получила постановление о ее отмене «за отсутствием состава преступления».

Но, как это ни странно, я еще почти лет десять не делал ничего, чтобы получить назад свои и семейные коллекции. Сперва потому что совершенно не было ни времени, ни сил. Убийство Тимоши, конференции КГБ, трибунал по Чечне, разгромы «Гласности» – все это было важнее. Потом, вероятно, потому, что не верил, что от них хоть что-то осталось. Но понемногу мне начали попадаться книги с репродукциями картин и икон из нашей коллекции: дважды переизданный, но ко мне гораздо позднее попавший ко мне альбом Музея имени Андрея Рублева с тремя нашими иконами – апостолами Михаилом, Гавриилом и Спасителем на престоле конца XVI века; альбомы киевских музеев русского и украинского искусства с картинами Ермилова, Богомазова, украинскими иконами. И я решил, что дошла очередь и до коллекций.

Сразу же выяснилось, что одной отмены приговора для возврата вещей мало, нужны отдельные решения судов, причем в России – свои, на Украине – свои. Сначала этим занялась штатный в те годы юрист фонда «Гласность» Ольга Анатольевна Кашеварова, но, конечно, по отдельному договору лично со мной.

И все оказалось не так уж безумно трудно при всей необычайной исключительности даже для мировой практики этого дела: я получил картины, рисунки, мебель, произведения прикладного искусства из десяти государственных музеев двух стран, да еще и приличную компенсацию из государственного бюджета России за украденные вещи. Впрочем, бесследно пропало, и без всяких компенсаций, тоже немало, а до четырех музеев я не стал добираться.

Большой удачей было то, что Кашеварова до этого была судьей Киевского райсуда в Москве (и ушла из-за того, что не хотела выносить противозаконные приговоры по телефонным указаниям вышестоящих инстанций), а потому хорошо понимала, какое беспрецедентное дело нами передано в Бабушкинский суд. Но и судья Хомякова приложила немало сил и, как я понимаю, выдержала немалое сопротивление, чтобы довести до конца мое дело. Впрочем, в Бабушкинском суде по-прежнему с большим уважением вспоминали давно уволенного (хоть он и был инвалидом войны, героем Советского Союза) судью, который еще в семьдесят пятом году пытался помочь нашей семье и вынес определение о возврате библиотеки. Но моя жена опоздала с жалобой – и книги якобы распродали по рублю, то есть разворовали, на третий день после незаконной конфискации. Решение суда вернуло жене хотя бы необходимую мебель для жизни с двумя маленькими детьми. Может быть, этот судья хотел помочь и мне – следователь Леканов при последней встрече, видя, что ничего они от меня не добились и понимая какого рода обвинение он сварганил, посоветовал мне написать ходатайство о рассмотрении дела в Бабушкинском суде, а не в городском, упомянув об этом судье как о своем знакомом. Но я Леканову не поверил, да и мой адвокат Юдович делать это отсоветовал. Так или иначе, но в Бабушкинском суде и по старой памяти, а может быть, и по хорошему отношению к тому, что я делал потом, ко мне относились доброжелательно.