«Гласность» и свобода

В мозговом и политическом центре США Counsel of Foreign Relations, выступая через неделю после Шеварднадзе, я, естественно, более реалистично описывал положение в Советском Союзе, говорил о положении в Прибалтике, Средней Азии и на Кавказе, о возможности развала страны, но не сразу понял, что пусть и постоянно лгущий, но неуклонно и неожиданно для американцев во всем уступающий Горбачев (как потом Ельцин и КГБ) в конечном итоге казался тогда важнее для государственных интересов США, чем победа бесспорной демократии в рушащейся коммунистической империи. Подобное выступление перед политико-финансовым руководством США в знаменитом зале гостиницы «Уолдорф-Астория» у меня почти сорвалось из-за опоздания на час переводчицы – на этот раз это была бывшая жена советского дипломата Митрохина, попросившего убежища в США, – но суть его была примерно та же. И все же эти встречи, выступления, обеды (на одном из них рядом со мной сидел Аркадий Шевченко – самый известный советский перебежчик, в прошлом – заместитель генерального секретаря ООН) в первую очередь проводились не для того, чтобы разобраться во всех подробностях в положении в СССР, а для того, чтобы решить – на кого же все-таки нужно ставить в Советском Союзе. Конечно, я вызывал гораздо больше доверия и просто доброго к себе отношения, чем коммунисты, Шеварднадзе и уже появляющийся на Западе Ельцин. Но я приезжал на эти встречи один, а Шеварднадзе как министр иностранных дел и Ельцин ездили с хорошо подготовленной группой референтов и помощников. И пусть в Лондоне никто не доверял наскоро перекрасившемуся (или перекрашиваемому) в демократа Ельцину, поражались тому, насколько он не способен вести себя прилично и по-свински напивается в гостинице (его, как и меня, переводила Алена Кожевникова и со смехом мне об этом рассказывала), но было очевидно, что за ним бесспорная причастность к власти в СССР и хорошо организованные многочисленные митинги, а я ни к власти, ни к митингам отношения не имею.

Зато ко мне в гостиницу «Мэйфлауэр» внезапно пришел Юра Милко, когда-то в Киеве часто бывавший у Сергея Параджанова. Потом он давал нужные обвинению показания обо мне и защищал гебиста, внедренного к Сергею, чтобы собрать материалы для его ареста, говоря: «Он ведь не стукач, он – профессионал, сотрудник.

Юра женился на американке и сразу же выехал в США еще в 1975 году. Теперь, как выяснилось, он оказался переводчиком в госдепартаменте и предложил мне выступить перед его коллегами и учениками. Но мне почему-то не захотелось. Теперь я иногда думаю, что, может быть, приход Юры был осторожным напоминанием комитета о своем присутствии и в этом мире. В тот первый приезд в США летом восемьдесят девятого года мне был предложен грант в сто тысяч долларов для разработки проекта новой конституции СССР. Я и от него отказался. Во-первых, не чувствовал себя достаточно компетентным для такой серьезной работы, а тех блистательных русских и европейских юристов, которые позже помогали «Гласности», тогда еще не было. Во-вторых, знал, что Андрей Дмитриевич серьезно занят этой работой (его проект Конституции, кажется, даже не опубликован) и совершенно не хотел конкурировать с Сахаровым. Через год в США оказался розовощекий двадцатипятилетний Олег Румянцев, его переводчицей была та же, что и у меня, Людмила Торн, которая, по-видимому, и привела его в те же фонды. Румянцева ничто не удерживало, грант он получил и вскоре в СССР появился новый крупный специалист в области конституционного права и один из авторов Российской Конституции.

Встречи и совместная работа с Юрием Ярым-Агаевым – директором центра «За демократию» и издателем журнала «Гласность» по-английски оказались недолгими и, пожалуй, неудачными. Конечно, Юрий в отличие от многих американцев (в том числе и весьма влиятельных) совершенно не думал, что мы, освобожденные из советских тюрем, станем, как Нельсон Мандела в Южной Африке, руководителями страны, понимал, что в Африке это произошло в результате народного и международного давления, а в СССР это государственный проект, реализуемый КГБ и Политбюро. При этом Ярым-Агаев делал все, что от него зависело, чтобы я мог на встречах в Вашингтоне и Нью-Йорке попытаться объяснить эту разницу. Но возможности его не были безмерно велики, а сам Центр, красочно описанный Ионой Андроновым, был так беден, что ночевал я на раскладушке в его единственной комнате. Проблема оказалась в том, что Ярым-Агаев, не имея журналистского опыта, плохо понимал мир средств массовой информации, а еще хуже – меня, может быть, потому, что не имел тюремного опыта.