Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

— Ой ли! — усмехнулась Евгения. — Георгий Валентинович первый прокладывает в России путь марксистским взглядам на законы развития общества, на классовую борьбу, на революцию как ее высшую форму.

— Это мне известно. И тем не менее он мало что смыслит в аграрном вопросе!

— Бог мой, Сашко, — «всплеснула руками Евгения. — Да ты просто помешался на этом вопросе.

— Да, представь, помешался… — ответил он, забрасывая палку. — Плеханов больше десяти лет не был в России и уже забыл, наверное, как выглядит наш «мужик рюс»! Где ему ведать о его чаяниях!

— Ну, знаешь… Да ты ведь сам о селе слышал только от молочницы.

— Что ты хочешь сказать? — сердито сдвинул брови Александр.

— Нет, ничего… — смешалась Евгения.

— Если хочешь знать, так у нас всегда была корова и ее доила моя изумительная бабушка Килина. Что же касается Плеханова, так хвала ему за то, что он решительно отбросил народнические взгляды на общину как ячейку социализма, на крестьянскую революцию как пролог социализма.

— А я о чем говорю? Как же можно сделать такие фундаментальные выводы, не зная села? — не унималась Евгения.

— Он вообще отрицает революционную значимость крестьянской борьбы против феодализма и капитализма… Он игнорирует потенциальные революционные силы крестьянства.

— Вот ты и не прав! — воскликнула Евгения. — Я переписывала первый проект программы группы «Освобождение труда», и там говорится, что группа не игнорирует крестьянства, составляющего огромнейшую часть трудящегося населения России! И что группа надеется распространить свое влияние и на крестьянство!

Пролетела какая-то незнакомая птица. Молодые люди проводили ее взглядом.

— Все правильно, — сказал Александр. — Но во втором проекте подчеркивается, что русское революционное движение не встречает в крестьянстве ни поддержки, ни сочувствия, ни понимания. И делается вывод, что главнейшая опора абсолютизма заключается именно в политическом безразличии и умственной отсталости крестьянства. Я хочу сказать ему, что он занял неправильную позицию по отношению к революционной борьбе крестьянства.

— Не делай этого, Сашко! — воскликнула Евгения. — Может, ты его неправильно понял.

— При такой тактике мы отдаем крестьянство на растерзание или растление другим партиям и когда-нибудь вместо друга и соратника можем получить многомиллионного врага! — Александр сел на пенек и обхватил голову руками. — Ты же знаешь, как во времена Великой французской революции роялисты и католическое духовенство, опираясь на темноту вандейских мужиков, подняли реакционное восстание, выступая за реставрацию монархии Бурбонов.

— Да, это было ужасно! — сказала Евгения.

— Россия — страна крестьянская. Сельское ее население составляет почти девяносто процентов всех жителей. Революционная партия не может не оценить его роли в революционной борьбе. Что оно и кто оно? Союзник, но чей? Самодержавие считает его своим надежнейшим оплотом. Без поддержки крестьянской революции рабочему движению будет трудно, А может быть, и невозможно…

Они еще с полчаса гуляли в зарослях лиственницы с мягкими и душистыми иголками. Снежная вершина Юнгфрау от солнечного освещения так часто меняла свою окраску, что создавала впечатление какого-то театрального действа. Но Шлихтер не замечал ничего.

— Ты можешь хоть на минуту оставить свои мрачные мысли? — спросила, не выдержав, Евгения.

— Пойми, Женютка, — встряхнул он головой. — Если мы, социалисты, не протянем деревне руку помощи, то это будет бессовестно, совсем по Ницше: «Падающего подтолкни!» А ты почитай художественную литературу, книги о деревне! — Глаза его потемнели от негодования. — О селе говорят только черным словом. Жизнь его малюют только черной краской. Крестьянское движение изображается как стихийное, неосмысленное бунтарство. Щедро живописуется темнота, тупость, озлобленность, жестокость деревенского быта. Голод, нищета, невыносимый труд и нестерпимое бесправие. А трагедия раскрестьянивания? Ужас положения полупролетарской массы, скитающейся в поисках труда, нещадно эксплуатируемой, опускающейся на «дно». Пишут о деревне исключительно пакости, приравнивая ее к звериному или скотскому логову.

— Еще Маркс и Энгельс писали об идиотизме деревенской жизни, — вставила Евгения.

— Откуда же берется этот идиотизм! — возмутился Шлихтер. — От забитости. Нищая, сирая, первобытно убогая жизнь, под стать которой и облик человеческий: косность, рабья покорность, жестокие нравы. Власть тьмы. Духовная скудость. Но это ведь о деревне не все. В ней, конечно, много подлого, даже звериного. Но там видно и мощное внутреннее движение, есть желание выбраться из тупика, в который загнал ее проклятый царизм! Люди земли… Ведь они, эти селяне, еще в детстве напоминали мне корни, да-да, узловатыми руками своими, натруженными ногами, задубевшими от солнца лицами, — корни, живые корни, которыми держится все человечество в земле. Они отдают силу свою пышным кронам. «Из земли вышли и в землю уйдем», — говорила моя бабушка Киля.