Главный хирург Н. Н. Бурденко

У профессоров, преподававших курс факультетской хирургии, существовала традиция — первую лекцию посвящать истории своей специальности. Они начинали свой рассказ от отца медицины Гиппократа, говорили о Галене, Парацельсе, Бильроте, Пирогове и других корифеях хирургии.

Профессор Бурденко тоже долго следовал этой традиции. Но однажды свою первую лекцию он начал совсем необычно — с воспоминаний.

…Это произошло в начале нынешнего века в Швейцарии. Бурденко в то время использовал свой летний отпуск для работы в физиологической лаборатории профессора Монакова, потомка русских эмигрантов, жившего в Цюрихе.

Как-то раз он отправился послушать лекцию профессора Монакова. В большой аудитории были расставлены препараты, микроскопы, на стенах висели многочисленные таблицы и рисунки. Но аудитория была пуста: на студенческих скамьях сидели лишь сам Бурденко да еще пришедший вместе с ним врач, работавший у Монакова. Профессор поднялся на кафедру и начал лекцию. Бурденко удивился.

— А где же слушатели? — шепотом спросил он у своего единственного соседа.

— Слушатели? — так же шепотом переспросил тот. — Они не пришли.

— Но почему, по какой причине?

Доктор снисходительно улыбнулся.

— Наверное, им больше по душе сидеть в пивном баре, — сказал он и добавил: — Да ведь так всегда и бывает.

Оказывается, известный ученый почти всегда читал свои лекции в пустой аудитории. Раньше их слушал один лишь доктор. Приехал Бурденко — и число слушателей увеличилось вдвое; профессор, вероятно, доволен и этим. А о большем он, судя по всему, и не мечтал. Найдутся ли среди слушателей, в большинстве своем богатых бездельников, охотники следить за тем, как профессор делает анализ последних проблем науки!

Позднее Бурденко узнал, что в такой же обстановке читают свои лекции многие профессора. Говорят, что так было даже у знаменитого Вирхова. Бурденко был поражен таким одиночеством крупных ученых на Западе. Ведь это же трагедия для науки!

— Все это я вспомнил неспроста, товарищи студенты, — сказал в своей вступительной лекции профессор Бурденко. — Ведь в нашей стране такое положение немыслимо. Советская молодежь жадно тянется к знаниям.

На Бурденко смотрели сотни блестящих от волнения глаз. Николай Нилович искренне верил: эти студенты — сыны и дочери народа — ни на что не променяют университетскую аудиторию.

Новая молодежь — рабочие и крестьяне, вчерашние рабфаковцы — заполнили университеты и институты. Люди труда, они и на учение смотрели как на нелегкий, ответственный труд. Старых

профессоров удивляла и поражала их тяга к знаниям, упорство в достижении поставленной цели. Кое-кто скептически щурился: вчерашние пастухи захотели стать врачами, учеными — посмотрим, что из этого получится…

Профессор Бурденко сразу же стал на сторону нового, «рабфаковского» студенчества. Он перестроил занятия в клинике, порой изменяя форму подачи материала, читал как можно проще, доступнее. А благодарные студенты жадно ловили каждое слово профессора.

«Его аудитория была всегда переполнена, — вспоминали впоследствии ассистенты Бурденко. — Зто было… в те годы, когда посещение лекций не было обязательным для студентов».

Молодежь любила Николая Ниловича и всегда, везде окружала его — было ли это в клинике, или в Нейрохирургическом институте, или в Ученом медицинском совете, или в Главном военном госпитале, где он часто консультировал больных.

— Ученик — это не сосуд, который надо наполнить, а факел, который нужно зажечь, — любил цитировать Бурденко полюбившиеся ему слова древнеримского философа.

И он умел зажигать, прежде всего личным примером. Многие ученики Бурденко приходили к нему молодыми студентами и оставались работать под его руководством десятки лет.

Один из его учеников, профессор А. А. Арендт, вспоминал: «В каждом из нас Николай Нилович постоянно поддерживал чувство того «внутреннего беспокойства», которым сам был всегда преисполнен, — беспокойства за судьбу больного, беспокойства за правильность своих творческих исканий и обоснованность своих научных выводов».

В научных коллективах, которыми руководил Бурденко, всегда царила творческая атмосфера. В ее основе лежала железная трудовая спайка, то, что Николай Нилович назвал новым, необычным словом— «сорадование».

Один старый врач, побывавший как-то в Институте нейрохирургии, сказал:

— Ваш институт, Николай Нилович, напоминает мне мой любимый МХАТ: здесь все роли значимы, все здесь самые главные.

И это было действительно так. Бурденко уважительно относился ко всем членам коллектива, прислушивался к словам любого своего ученика. «Век живи — век учись» — этой пословице я следую всегда, — часто повторял он, — но с поправкой в конце: не умирай неучем!»

Пожалуй, лишь однажды он отверг рекомендации своих учеников и сотрудников. Произошло это, когда к какому-то празднику они прислали ему письмо, в котором просили чуточку больше заботиться о себе самом, щадить свое здоровье. Бурденко ответил шутливо, но категорически: «Не могу и не хочу быть «сенатором на покое»: для меня жить — это работать».